Вот дела-а! Я озираюсь и
замечаю, что солнце стало рябить, брызгать косыми лучинками света. Потускнела
острая синева над головой. Время — пятый час, надо принимать какое-то решение.
С Николаем мы договорились так: если запоздаю, по тайге не кружить, а
возвращаться обратным ходом. На самый худший случай — палить костер и ночевать
у огня, Николай тогда утром пойдет по следу, мне же надо ожидать его у костра.
Я высчитываю: так, вышел в восемь, значит, отмерил семь с половиной часов хода.
Н-да, если возвращаться, только к двенадцати ночи прибуришь. Невеселая арифметика.
Решил выбраться наверх,
оглядеться, а там видно будет. Тороплюсь, почти бегом пробиваюсь на открытое
место — там оказался язык старой гари с пологими промоинами. Чем выше
поднимаюсь, тем больше каменных препятствий, выступов, оголенных плит, валунов.
Началась россыпь с островками каменной рябины и гнилой ольхи. И здесь (что за
мистика!)— натрапливаю на «моего соболя». След выходит с вершины и наискось
петляет по снежным плешинам, прячется в каменном океане и опять выводит на
снежные островки. А-а, где наша не пропадала! Теперь все равно, пойду до
упора.
Уже убедился, уже на
собственном опыте постиг, что следить зверька по россыпи — гиблое дело, пустая,
дуболомная затея, а все бегу, все прыгаю с камня на камень, лезу на
четвереньках, почти переползаю отвесные провалы. Сбил колено, ободрал приклад
мелкашки, чуть не потерял рукавицу. Еще и еще! Уже ушли стороной собаки, уже
горло болит от залпов ледяного воздуха, уже очки, обдуваемые паром,
заледенели... В конце концов поскользнулся на камне, пытался прыгнуть,
зацепился за что-то и траба-бахнулся, как бревно,— с маху пропахал снег до самой
земли. Однако, паря, приехали...
И здесь в какой-то
момент движения головой меня как обваривает кипятком: что это чернеет на сухостойной
деревине в десяти метрах? Господи, не помутился ли разум? Это же соболь! Боясь
пошевелить веками, окаменел на месте. Где мелкашка? Где собаки? Не надо
глядеть на дерево! Лучше следить боковым зрением. В мозгу затикали ледяные
часики. Как бомба перед взрывом: скорей, скорей! Так, мелкашка в руке.
Заряжена ли? Кажется, да. Делаю шаг, два, три и срываюсь.
— Жиган, Гуляш! Тут!
Иди! — и бросаюсь к сухостоине, стараясь обойти ее слева.
Черный ком встрепенулся
на ветке, изогнулся, стал больше и живее, весь заиграл: уши, лапки, гибкая
спина, пушистый, барски выхоленный подгрудок. Как стрелять? Как не промазать,
не испортить шкурку? Ка-а-ак? Не успеваю ахнуть — соболь длинным,
ласково-ленивым прыжком летит в снег. Кажется — целую вечность продолжается
полет, комочки снега, как в замедленном кино, долго рассыпаются под его лапами.
И тут откуда-то сбоку две бури — черная и желтая — накатываются с
гулко-отрывистым лаем. Кубарем завихряется снежно-шерстяной ком, летит вниз по
россыпи. Я почему-то не отстаю от него, лосиными прыжками рву через камни,
пни, валежины. И—стоп!!! Гуляш, как желтый клин, намертво входит в горелое
дупло лежачей лиственницы. Жиган нюхтит и рычит, носится вдоль ствола. Я
суматошно обшариваю дерево — нет ли второго выхода? Хорошо, что деревина не
осела в снег, а лежит на нижних сучках-подпорках. Нет, второго выхода не видно.
— Врешь, не уйдешь! Врешь,
не уйдешь! — и я ликую и чуть не пляшу у дупла. Вот это удача! Вот это, ага!
Когда сумасшедший
восторг проходит, задумываюсь, а как добыть «черныша» из дупла? Как не упустить?
Вдруг прогрызет дыру и уйдет? О-о, дурак, он же не бобр-грызун и не червяк-древоточец.
Вытаскиваю Гуляша и загоняю в дупло рукавицы, притрамбовывая стволом
мелкашки. Роюсь в снегу, нахожу камни, укладываю поверх рукавиц.
Ну, законопатил живую
добычу. А дальше что? Поднимаю голову — солнце утонуло в мглистой дымке
становика, спокойно и величественно загорелась заря. Воздух осел и оглох,
великий табун тишины пошел по земле.
Разжигаю костер,
подбрасываю дровин, отогреваю руки. Прикидываю диаметр дупла, вырубаю добрый
клин и почти в полной темноте спускаюсь к дуплу, где ворчат собаки. С трудом
расконопачиваю дыру, вытягиваю рукавицы и забиваю клин. Прикладываю ухо к
стволу: что-то слышится внутри, не то царапанье, не то шипенье. Ничего,
голубчик, потерпишь до утра.
Ночь была тяжелой: раз
пять кипятил чай, бегал вокруг огня, пытался вздремнуть, повернувшись спиной к
костру, но мерзли нос и щеки, стальной холод пробивал куртку с боков. Лайки
проглотили поджаренную тушку белки, кусочки свиного сала, полбулки хлеба.
Конечно, этого недостаточно, и собаки, покрутившись у огня, ушли к добыче и
время от времени оглашали тайгу недовольным лаем.
|