Промысловый сезон
Наконец-то я иду за
соболем!
Жизнь коротка. Когда еще
представится такой случай, да и будут ли силы и время, чтоб одному буровить дикую
тайгу, самому добыть соболя—«черныша», испытать всю сладость и горечь,
пьянящий азарт и счастье соболиного промысла?
Две лайки: черный
матерый Жиган, вывезенный щенком из Моклакана, и поджарый, сиво-желтый, под
цвет жухлой осенней травы Шарик, которому я дал собственную кличку — Гуляш,
вначале неуверенно пошли от зимовья. Но потом, оглядевшись и принюхавшись,
собаки сообразили: их хозяин остался в избушке, а вот этот длинный дядя в серой
куртке, чунях на сорок пятый размер, в бусой кроличьей шапке на этот день будет
им за хозяина. И собаки перестали оглядываться, еще раз обнюхав мой след,
убористыми прыжками ушли вперед.
Штатный промысловик
Николай Н., на свой страх и риск отпустивший меня одного, еще в зимовье наказал:
становик не переваливать, иначе можно попасть туда, где три вертолета не
отыщут.
Вооружился я двустволкой
шестнадцатого калибра и обычной мелкокалиберной винтовкой. Карабин бы,
конечно, не помешал, но, во-первых, Николай замялся что-то: то ли побоялся,
что у меня нет разрешения на нарезное оружие, то ли пожалел карабин, не знаю.
А во-вторых, двустволка привычнее мне с детства. К тому же со слабым зрением
два патрона картечи, пожалуй, надежнее одной пули. Да и не каждый день собаки
поднимают шального медведя. И не обязательно ему бросаться на меня. «Пронесет»,—
примерно так думал я, поеживаясь от утреннего хиуса, тянувшего с верховьев
Чикоя.
Тайга проснулась:
ворохнулся, зашуршал корой лиственницы поползень. Высоко-высоко, еле видимыми
в небе черными точками, пронеслись вороны, их странное, лающее курлыканье
отдавалось до самого становика. Крикнула сойка, чиликнула синица...
И — лай: ровный, густой,
уверенный. Еще не зная, кто — Жиган или Гуляш, бросаюсь на звук. Ерник,
мелкотье сосновое, буреломный спуск, и у самого ключа, у высоких пней — черный
силуэт Жигана. Ага, здесь! Перевел дух, снял с плеча мелкашку, прислонил к пню
двустволку, присмотрелся. Вон она, беличья головка, хвост, лапы. Вытянулась
вдоль ветки, затаилась. Первый выстрел — ив блеске морозного куржака, раннего
солнца, утренней голубизны первая добыча... В груди сладко заныло: будет,
будет мне соболь, почин-то удачный!
И верно, через
двадцать-тридцать минут хода у * кромки
парящей наледи, возле заснеженного валуна натыкаюсь на свежий, как стрела
летящий след. Колонок или соболь? Колонка я хорошо знаю, его лапки как бы продолговатые,
а у соболя круглее, и мах у соболя должен быть мощнее. Но ведь бывало, что и не
такие зубры ошибались: пугнет собака зверька, загонит в дупло огромного
лиственя, поставит охот-кик сетку, полдня рубит железный ствол, а как рухнет
дерево — вылетает из дупла не соболь, а рыжий проходимец, колонист эдакий!
В глубоком снегу не могу
определить, поэтому иду, надеясь, что след выведет на лед, припаленный тонкой белой
изморозью. И, как говорят, везет же попам да студентам — зверек, обметав
следами комлистую колодину, действительно сворачивает влево и пересекает
старую наледь. Здесь на тонкой и твердой пленке изморози четко-четко — каждый
коготок виден! — отпечаталось: соболь. Соболь! Становлюсь на колени, достаю
спичечный коробок и спичкой измеряю отпечаток следа — он! И вдоль хода, и поперек
ямка одинаково круглая.
Где собаки? Где этот
жиганский крокодил, где эта «гуляшшая» пантера? «Жиган! Гуляш!» — кричу так,
что кухта летит с веток. Но тайга молчит. Наверное, собаки ушли далеко, взяли
след и, пока не попустятся либо не настигнут добычу, вряд ли вернутся. Ну
ничего, главное-то, что я взял след и теперь надо тропить и тропить, а лайки
отыщутся сами.
Поправляю рюкзак,
спружиниваюсь — и пошел через сивер, пересеченный косматыми лапами отрогов,
вверх по склону, через скалистый ряж, вниз по веселому соснячку, по боковому
притоку основного ключа, длинным тянигусом, где черный листвяк оброс
бородатыми лишайниками и — упираюсь в стену чащобы. Крутой склон завален
метровым снегом, за-буреломлен упавшими лиственницами, сквозь черноту ольхи и
багульника видны зубцы скал и красно-черные, расщепленные ударом молнии
лиственничные пни-горельники.
А сердце уже готово
выскочить из груди, пот заливает очки, саднит щека от хлесткого щелчка ветки.
Надо перевести дух, оглядеться, сообразить, что к чему.
|