Чуть ниже заводика в
Заводскую протоку открыто сбегал мутный поток. На дне и по берегам его была
какая-то сероватая слизь, противно пахло, и мы старались не бывать там. С
годами поток смелел, ширился, он захватывал все большее пространство Заводской
протоки, и еще в мои школьные годы она почти омертвела. Это было неизбежным
следствием бесконтрольного сброса хотя и малых, но все же сточных вод.
Заводик вносил свою
посильную долю в развивающееся глобальное отравление пресных вод.
Но выше Саратовой Курба
все еще многоводна. Здесь отроги обоих хребтов, на протяжении более ста километров
сжимавшие реку, враз расступились, кончились шиверы и перекаты. Когда-то
грозно ревели тут воды, и не здесь ли случилось то несчастье со служилыми
людьми? Да, Курба была когда-то рекой могучей!
Идем с батей по высокой
сухой террасе. У ее подножия по широкой песчаной косе еле струится ручеек от когда-то
мощного потока.
— Вот с этого бугра лет
сорок назад я прямо с-под носу деда Дементияна эвот такого ленка выворотил!—
говорит отец.— Дед был с норовом, ругался — его ленка поймал, прогнал меня.
«Поток» теперь шириной в спичку, и можно подумать, что отец шутит.
Нет, батя не шутит,
здесь действительно шумел полноводный поток, и совсем не так давно. Это видно
по широкому высохшему теперь его руслу, по обкатанной гальке, подмытым,
обвалившимся высоким берегам. Всюду песок — вечная работа воды.
Что постоянным на реке
было и осталось, так это участки пропарин и борозды. Пропарины — это полыньи
на мелководье. Они не замерзают оттого, что там родники сочатся, греют воду.
Как бы река ни изменяла своего русла, они остаются. Зимой некоторых, совсем
почти уж зачахших, только по легкому пару видно, но места своего они не меняют.
Память моя восстанавливает яркие места и случаи из жизни на реке по этим
родничкам. Я узнаю их. Там, где родники побольше обогревают участок протоки, на
нем зимуют оляпки. Летом здесь птички этой нет, она выше в горах. Высокое слово
Родина идет от родника. Что-то верное, надежное, доброе слышится в этом слове,
и не случайно родники вечны. Как родина.
Борозды, многие из них
имеют даже название,— это не омуты, вода не стоит в них. Она только замедляет
глубинно свой бег, дает оттенок бирюзы, у берегов поток закручивает. Особо
крупная рыба отдыхает в борозде. Охотиться она поднимается или спускается к
перекату. Таймени, крупные ленки особо предпочитают ловить спускающуюся, чуть
сбитую течением, потерявшую на время «управление» рыбку. Знамениты у нас были борозды
Сахина, Заводская (мы ее называли почему-то с ударением на «о»), Дорофеевская,
Общественная. Изменяются с годами уровни воды, изменяются русла, чахнут старые
протоки, пробиваются новые — все равно борозды не исчезают. Они могут лишь
обмелеть, но в любом случае здесь глубже, чем рядом. Борозды — результат освоения
потоков складок дна, естественных понижений, где выходят коренные породы. В
паводки река несет по дну камни, они стремятся заполнить борозду, но все же
проносятся дальше и ложатся за перекатами на косах, отмелях. Один берег борозды
всегда сравнительно высок. Обычно это сухой бугор, с него удобно удить. Хорошо
было там, на солнечном пригорке, огонек разложить из мелких сучочков, картошку
испечь!
Борозды — тоже ориентиры
памяти на реке, многое из ярких рыбацких удач с ними связано.
А с Заводской у меня
связано еще и такое воспоминание. Уж боярка поспевала, и именно за ней полз я
в редкостойную куртинку этой колючки, росшей прямо на берегу борозды. Босиком,
как всегда. Нащупывая ногами, где наступить, пролез в середину куста и только
тогда обратил внимание на странный, жестко, прямо зловеще шелестящий звук под
ногами. Посмотрел... и — не выразить! У ног лежали свернувшись или медленно
ползали — с десяток ядовитых змей, щитомордников! Год назад (это тогда, в
детстве было) один такой приложился к моей ноге, восемь дней лежал, бабка
заговорами и молочной сывороткой лечила.
Что делать?! Спасение —
в полной неподвижности, но ведь они ползают, едва ноги не задевая. Ждал-ждал,
улучил момент — вылетел из куста. Добежал до Федотки, друга своего, он на
соседней протоке удил.
— Чо это ты белый
весь?!—Федотка испугался моего вида.
— Змей там — тыща!
Единственный раз в жизни
видел я такое: змеи сплелись в клубок, медленно подвигались к подмытому
берегу. Под ним было углубление, собака разрыла когда-то нору суслика, и все
они, крутясь, извиваясь, томно как-то, тягуче, медленно скрылись в прохладном
сумраке.
Мы очнулись. Явилась
зверская мысль: замуровать их там, сбегать домой за бензином, плеснуть и сжечь.
Кто бы встретился знающий, остановил бы двух юных дураков! Уничтожать змей —
полезнейших животных, которых на Курбе столько теперь уже не увидишь. Даже их.
»
У большинства
деревенских мальчишек едва ли не врожденное испуганно-отвращенное чувство к
змеям. Оправившийся от испуга при неожиданной встрече, мальчишка с яростной
гадливостью ищет палку, камень, чтобы непременно убить гада. Они даже не
представляют, на какую природную ценность замахиваются. Ведь змеи_ едва ли не
самые полезные животные, сколько вредной мышаты они уничтожают! Слава богу,
вернулись мы с Федоткой, полные жесточайших, безмозглых намерений, а змей нет,
удрали. Выползли и разбежались. Это они на период спаривания в такие клубки
свиваются.
Как преступно
невежественны мы порой бываем. Даже самая, на наш взгляд, безобидная или, наоборот,
вредная букашка незаметнейшим образом может делать большую услугу людям, и
потому — все должно жить. Что мы будем делать на земле без тех же муравьев,
бабочек, стрекоз, не говоря уж о птицах, рыбах, зверях разных?
|