...Самолет из Иркутска
до Улан-Удэ летит сорок минут. Редко навещаю я теперь малую свою родину, с
годами как-то дел все больше. Кончики винтов Ан-24 окрашены в желтый цвет, цвет
солнца. Винты, вращаясь с невообразимой скоростью, яростно режут утренний
сумрак, и от этого желтые концы образовали одноцветный стоячий круг. Где-то
над Байкалом, подсвеченные снизу легкой синевой моря, из желтого они отсюда,
из салона, стали казаться вдруг синеватыми. Два синих круга несут меня над
просторами рождающегося утра. Красиво. Душу наполнила высокая, почти детская
романтика.
Аэропорт Улан-Удэ
расположен посреди степи между сухих, голых сопок.
Короткая летняя ночь не
успела остудить степь, и кузнечики забылись ненадолго. Они запели, едва только
солнце подсушило скудную степную травку за аэродромом. Странно, но эта
разнотональная трескотня кузнецов-таршеток издали воспринимается именно как
мелодия, как песня. Их же много, и каждый вид трещит своим «голосом». Простая,
великая гармония Природы!
До Унэгытэя два часа
автобусом. Те же невысокие, уютные, сухие сопочки окаймляют степной простор
Уды, а после — и Курбы. Все навечно продуто светлыми ветрами, все широко,
просторно. Небо чистое и высокое. Душа переполнена необъяснимой радостью, не
это ли и есть святое чувство родины?
Всякий раз, когда бываю
дома, первый визит — на речку. Надо обойти полуметровую Заводскую протоку и
идти прямо к увалу, к Шибирочке. Теперь это падь сухая, раньше — речечка в
могучих зарослях ивняка подкрадывалась к долине Курбы. Там, поближе к увалу, и
шумела когда-то наша грозная Братская речка. Тихо, виновато как-то струится
теперь мелкая узкая проточка в широких, сухих песчаных берегах. Вода-то
по-прежнему светлая, но рождает она горькое ощущение потери. Такое чувство
возникает, когда смотришь на когда-то сильного, но немощного теперь старца. Он
и сам понимает свое бессилие, что рождает у него чувство неосознанной вины
перед людьми. Но, пожалуй, нашей вины перед ним больше. В верхнем конце протоки
все еще чернеют остатки дамбы. Вместо одного русла реки повсюду множество
мелких, едва струящихся проток. Сами собой просятся из памяти слова Горького,
он сказал когда-то очень верно: в природе кечем возмущаться, кроме деяний
человека.
Подняв голенища высоких
сапог, прошел я почти все грозные борозды, шиверы и перекаты моего детства. В
двух-трех местах бросились от берега чеба-чишки. Это те, предки которых,
спасаясь от тайменя, наоборот, у берега искали защиты. Ишь ты, даже рыбу
развернуло в другую сторону...
Поднявшись на увал,
издали можно видеть большой участок долины Курбы. Село Унэгытэй отсюда как на
ладони. Это теперь не ниточка вдоль реки, чуть не город: вот Заводской поселок,
вон вдали, ближе к бору — поселок Мелиорации, левее — еще две-три улицы, там,
наверное, Сельхозтехника, комбайны, другие машины какие-то валяются,
разбросаны. Освоена долина Курбы, сколько народу стало! А речка ослабела, да
еще мелиорацией разодрана на проточки. Орошают все давно просящую отдыха землю.
По истоптанным, замызганным, голым берегам проточек бродит скот. Много коров,
они и лежат — отдыхают прямо в воде, в грозной когда-то Маркеловской борозде.
Хорошо им на песчаном мелководье, но что они тут едят?! Травка, желтоватенькая,
пять-шесть сантиметров высотой, кое-как держится за кочки. Все это после лесосплава
мелиорация сделала. Она добила реку. В сухом краю воду быстро уничтожить можно.
Погибли и обширные заросли былых ивняков на островах.
Сопочки за моей спиной,
по Шибирочке и Сан-теихе, стоят голые, местами вырубленные сплошь. Вырубка
прошла сверх по долине Курбы и, похоже, в этих местах закончилась.
Можно многое еще,
исчезнувшее, перечислять. Всего на протяжении одной человеческой жизни участок
земли, в прошлом богатый, цветущий,
может быть почти полностью обескровлен.
Я пытался показать формы и объемы стихийного, неконтролируемого освоения
природных ресурсов. Пострадали вода, земля, леса, луга, животный мир и даже
атмосферный воздух моей малой родины (заводик и здесь вложил своей дымящей
трубой посильный вклад). Нигде так хозяйствовать больше нельзя. Пример этот
пусть послужит уроком для других, вновь осваиваемых территорий, которых много
еще в Сибири. Горько от этого. Но я не уверен, что все достойно безусловного
осуждения. И я вовсе не хотел бы стоять в позе этакого высокого обвинителя,
вот, мол,— нахозяйствовали! По разумению своему, может быть, не всегда
грамотному, но всегда честному, следуя категорическим директивам сверху, с
полным напряжением сил люди старались добыть хлеб и лес, растить скот. Они не
улучшали за собой землю, не до того было. Но теперь время пришло другое. Не
только время, но и обстоятельства. Дальше так нельзя, всем видно. Земля для
сохранения и обновления, для вечной жизни требует вложения труда нашего,
совести, экологической культуры. Начало этому будет не с пустого места. Я
слышал, как в жалком десятке кустов, оставшихся от былых зарослей ивняка на
островке Братской речки, поет мухоловка. Шумит не совсем еще вырубленный бор
за селом, богатый, как и раньше, рыжиком, рядовкой, масленком. И сивера есть с
богатой пашней, и скота прилично на лесных полянах. А осеннюю, брачную песню
изюбра из сопок чуть не с порога крайних домов слышно, о чем и не мечтали наши
старики охотники, на Турку, за сотню километров ходили за ними. Сопки и леса вокруг
Унэгытэя — бурятский республиканский заказник. Это ли не забота о сохранении
земли и всего живущего на ней?
Но этого пока мало, о
земле забота нужна постоянная, в самом процессе хозяйствования не должно позади
оставаться пустырей. Я верю, и малая моя родина обновится, зацветет, нужен
только новый, современный подход. Бездумно плыть вниз по Курбе больше нельзя.
|