После дедовых слов мне тут же вспомнилось зимовье в устье речушки Бслванинки — у ней и на карте такое несерьезное название. Там, на взгорке, стояла симпатичная избушечка с крашеными ставнями, словно акварелью нарисованная на зеленой лужайке. Ну как тут не зайти — сама просит! От реки уже тянуло вечерним холодком, и мы причалили без лишних дебатов, предвкушая отдых в тепле и уюте. А избушечка-игрушечка встретила нас всамделишным, не сказочным замком, но вполне реальным и увесистым.
— От зверя запер! — решили мы почти хором и принялись искать ключ. Он, конечно же, где-то здесь висит на гвоздике. Или вот тут, под плахой... И только потом промелькнула, затем и вовсе приблизилась, стала ясной холодная мысль — нет, не от зверя закрыл избушечку хозяин. От всех добрых людей схоронил он таежный приют. Ведь злых людей замок не остановит... Глазам не верилось, не бывало еще такого в нашей походной практике, достаточно богатой, но замок — вот он, даже цена в металле отлита — 2 руб. 30 коп.
— Ага, на Болванинке,— соглашается дед,— Ивана Красноштанова домишко. У него там патроны снаряженные были, еще шкуры — медвежья да две сохатиных — увели все подчистую, да вдобавок насвинячили. То ли туристы, то ли бичи какие — люди видели, сказывают — на плотике проходили, тоже, значит, как вы... Ой, вижу, опять обидел? Так я же не про вас, я ничего... Просто плотик был... Они напакостили, они — люди знают, видели их. Погрелись в избушке-то и обчистили Ивана. Это так-то за добро нынче платют?
Мы переглянулись и промолчали. Отчего-то стало стыдно...
— Смотрите, месяц какой! Весь начистился, грудь дугой — вроде как свататься идет. А помните, деда, про медведя говорили у костра?
Молодец Галка.
— Лады, дочка, расскажу, коль обещался. Сейчас... Ага, значит, так: повадился он на мою рыбу. Ох и вкусного засолу сорожка получилась — во рту тает! Два бочонка на зиму держал в амбаре. Он тут без меня и разорил бочата, разнес оба вдрызг, брюхо набил и в тайгу утек. Раз такое дело — поставил я снова сетушки, снова рыбы добыл. Уже ледок на озерах взялся, холода по ночам пошли. А потом слышу как-то ночью — собаки с ума сходят. В окошко гляжу — разбойник в амбар ломится, зачуял, значит, сорожку. Я за ружье да во двор. Стрелил. Да кого там, в потемках-то...
Много всякого нарассказывал хозяин дома в тот длинный вечер. И про то, как жена одного медведя добыла — мужу нос утерла. И про «чудище», что страшно плещется по ночам в недалеком отсюда озере. И про диковинно большие кости, обнажившиеся в яру после оползня. Поговаривают, что собирается экспедиция приехать,— ученые заинтересовались.
Потом долго не спалось. Пробовал верное средство — вызвать в памяти усыпляющие картины. Перед глазами тихо текла Тунгуска — вся в кружеве спящих стариц, в черных седых ельниках, петляющих меж бездонных омутов, заросших кувшинками. Их широкие кожистые листья так похожи на зеленые палитры, впаянные в светлую речную гладь... Но в переполненный мыслями памяти картинам жилось неуютно. Они вставали и уходили. Неизменно оставался лишь дед, наш приветливый знакомый. Он — штатный охотник, последний житель забытой богом и властями деревушки Лагашино. Это название давно уж не встречается в географических картах и справочниках. Не считается география с дедовой избой, обходит ее молчанием. Разве, дескать, это населенный пункт? Все население — дед с двумя собаками да темно-рыжий конь...
О семнадцати лагашинских дворах теперь напоминают лишь прямоугольники рослой и буйной крапивы — унылой спутницы брошенных русских жилищ. Одни дома разобрали и увезли, другие сами развалились, на дрова пошли, печи порушились, а крапива осталась... В ее зарослях, может быть, еще и поныне зеленеет медный бок самовара, коробятся на солнце берестяные короба, ржавеют под дождями битые чугуны. Люди, бросившие их, поразъехались кто куда, и давно уже некому руку протянуть к ягодникам, изнемогающим от красной спелости, к озерам, полным медно-желтого карася.
Подошло время, и подались на новостройки, дедовы сыны, потом жена ослабла здоровьем — перебралась в соседнее село, поближе к фельдшерице и магазину. Но, правда, приплывает на шитике навестить старика, а по осени, в промысловый сезон, подолгу остается в рсдном доме — чинит одежду, стряпает хлебы, готовит мужу харч на охоту. Помнят деда и в госпромхозе: за шкурки орден дали, вот и коня подарили в премию, не обделяют порохом, патронами. Помнят, пока дед прибыток дает.
Со стороны посмотреть — съехал бы дед отсюда тоже. Чего одному-то бирюковать? Да и годы уже не те, чтоб совсем не думать о жизни и смерти... А как припечатает радикулит — что тогда? Даже воды некому будет подать. Нет, не дело одному старику жить. Как ни крути, а надо поближе к родне, к людям перебираться. Надо.
|