Вечером мы нашли дом, в
котором сорок пять квартир получили представители деревенской «льготной группы».
Это был пятиэтажный панельный дом номер тринадцать по улице Крупской. Мы взошли
на пригорок и внимательно оглядели его, думая, что найдутся, может, на
балконах, приметы, по которым можно определить, где живут недавние деревенские люди.
Но примет не находилось, почти везде по балконам сушились детские колготки и
трусики — обычная усть-илимская картина,— и лишь на земле, у основания дома,
ровно посередине его лежала кверху дном старая деревянная лодка. А с другой
стороны, у парадного, на скамеечках сидели, сложа на коленях руки и неспешно и
почти неслышно переговариваясь, старухи. Мы узнали, что все они из деревни
Воробьева, что на Ангаре (в перечне «Селения Илимского воеводства» помечена
1723 годом), что в этом доме воробьевских двадцать семей, а в их подъезде
«восемь дворов столкали», что только одну избу на новое место перенесли молодые,
а другие остались, пожгли их, а многие еще крепкие были, вот у Прасковьи
Михайловны Ступиной добрая пятистенка была и усадьба большая. Коров всех
посдавали — куда в город с коровами? Конечно, квартиры им здесь хорошие дали,
спасибо, и печку топить не надо, и воду носить, и плиты электрические, но вот... под окошко в огородик свой
выйдешь, покопаешься, всегда
чего-нибудь накопаешь, хоть картошки, хоть чего, а тут за всем в магазин бегать
надо, а пенсия — двадцать рублей, на нее много не набегаешься, да перед тем за квартиру заплатить надо...
Молодым ничего, нравится, а уж старухам на месте своем доживать надо было. «И
кладбище здесь худое, вода стоит,— Прасковья Михайловна поправляет платочек,—
а у нас хорошее кладбище было, песочек. Веселое место Воробьева, поглядите,
поедете — вольное, по берегу
избы, ягода в лесу, грибы, огороды, покосы свои, не ленились, как ныне,— и
колхозу, и нам хватало. А зимой, как надо, пойдешь лунку прорубишь — и налима
большого выташшишь... Все было, и дома крепкие, и отец с мамой там похоронены.
Родина... Сейчас вот и в песнях все про Родину
поют... Ой, плакали, как уезжали.
А что делать? Огородик маленький все же здесь посадили,— она лукаво улыбается,
будто созорничала и вроде посмеиваясь над этим озорничаньем,— да далеко, не
углядишь — половину картошки уже вытаскали...» «Народ всякий,— говорит Анна
Васильевна Банщикова,— а дома ране и замков не знали, не вешали...» Анне Васильевне
семьдесят лет, всю жизнь проработала в колхозе, были дети, теперь одна
осталась; рядом с ней, на бетонном крылечке, на табуретке — Екатерина Ивановна
Ря-бинина, ей восемьдесят, тоже одна живет. Мимо нас к следующему подъезду
пробегает озабоченная старуха, сильно спешит. «Тоже наша, воробьевска,— говорит
кто-то,— на родительско собрание понеслась...» Той, что «понеслась на родительско
собрание» к внучке, оказывается, за восемьдесят. Да, бодрые, крепкие люди росли
на вольном ангарском воздухе в старинной деревне Воробьева...
По Илиму
На следующий день мы
отправились на Илим в райисполкомовском «газике», который как раз шел в те
края. Дорога привела к паромной переправе — здесь еще недавно стояла Воробьева.
С парома мы оглядели его. Правда, красивое, веселое место — слегка изогнутый,
как лук, высокий берег, к которому, будто на крыльях, выносились
изумрудно-зеленые воды Ангары — река здесь шириной километра в два. А от
берега высокого, на склоне лежали до леса чистые желтые поля. В овсах еще
весело суетились и громко галдели воробьи, но деревни уже не было — лишь две
последние избы на том высоком берегу, одна уже мертвая, с черными окнами, над
второй еще вился дым,— должно быть, там оставались бакенщики, старые речные
сторожа.
Поздно вечером, уже в
полной темноте, наш «газик» остановился у какого-то одинокого строения, где
желто мерцал слабый огонек. «Корсуково,— сказал шофер,— ничего уже нет. Может,
дальше поедете?» Мы остались, постучали в двери — нам открыли. В доме было
двое молодых парней — Борис Давыдов, шофер Среднего леспромхоза, и Володя
Чуп-ров, тракторист совхоза «Коршуновский». Володя, местный корсуковский
житель, поставил на стол банку с малосольными маленькими огурчиками, миску с
желтым деревенским маслом и сметану, такую густую, что мы черпали ее вилками.
Поужинали, легли спать — ребята уступили нам одну кровать.
Встали мы рано и только
тут разглядели свое жилище. В избе, разделенной дощатыми перегородками, были
две широченные кровати, самодельные скамеечки со спинками, на стене висел
большой портрет Климента Ефремовича Ворошилова, а ниже, на гвозде,— заготовка
для ичигов из черной кожи, натянутая на колодку, на подоконнике —
сувенирная стограммовая бутылочка «Российской»,
«цена 38 коп, без стоимости посуды»;
посредине стояла глиняная печка, на приступочке — меховой, из собачины,
громадный носок... Напротив печки на перегородке висел магазинный портрет
улыбающейся киноактрисы Риты Гладунко и вырезанная из «Огонька» картинка в
самодельной, круглой, сбитой гвоздочками оправе — задумчивая девочка, держащая
на руках прижавшегося к ней серого кролика. В сенях валялась конская сбруя,
старые сети, охотничий топорик, приплетенный кожаным ремешком к доске, в углу
прислонился «Вихрь», рядом — бачки с бензином и белые, крепкие, красиво сплетенные
вожжи...
|