Федос был непримирим к
губителям. Вместе с членами ячейки разыскивал ухоронки с зерном, крушил самогонные
аппараты. По вечерам, собравшись в пустовавшей избе, друзья знакомились с
вестями из Москвы, с тем, что говорили на третьем съезде комсомола, на котором
выступал Ленин, мечтали о будущем.
— Нас было пятеро,—
рассказывал мне Федор Антонович Осипик, живущий сейчас в Тулуне.— Федос Суранов,
Иван Кулинич, Антон Барсуков, Гавриил Смольников и я. Федос пограмотнее
остальных, много читал, подальше видел да и характером позанозистее, что ли.
Если брался за дело — доводил до конца. Уважали его в деревне, считались с
ним. Никогда не чинился, что представляет власть. При случае мог спеть и
сплясать.
Чем мы занимались?
Помогали выполнять план по продразверстке, хлеба излишки изымали, боролись с
неграмотностью. Федос мечтал новую школу построить, чтобы ребятишки учились не
в бывшем кулацком доме, а светлых просторных классах. Только вот не успел.
Многого не успел сделать
комсомолец Суранов. Он свято верил в грядущую счастливую жизнь, где не было бы
ни бедных, ни богатых. На заседании Совета настоял на переделе пашни. Неимущие
крестьяне Нехаев и Кулинич получили землю, отрезанную от кулацких наделов.
— Пашите, сейте,— глядя
на их обрадованные лица, улыбался Федос.— Советская власть дать в обиду не позволит.
Скоро коммуну организуем, сообща станем хозяйство вести.
Вечером после собрания,
возвращаясь домой, заметил, что кто-то поджидает на улице. Двое, из кулаков.
Явно караулили его. Внутренне напрягшись, смело шагнул вперед.
— Постой-ка, дорогой
товарищек, разговор есть,— выдохнул один.— Умерь свой пыл, а то как бы не
пожалеть потом. Твоя молодая жена свободно может вдовой остаться. Имей в виду.
— На испуг взять
хотите?— усмехнулся Федос.— Так я не боюсь.
— Ну, смотри, наше дело
предупредить. Однажды зимой рано утром Суранов собрался в сельсовет.
— Сегодня уполномоченный
из Тулуна обещал приехать, задержусь, наверное, допоздна,— сказал жене.
Ночью выпал снег, село
выглядело праздничным, безмятежным. Над крышами курились дымки, пахло свежеиспеченным
хлебом.
Привычно потянул за
кольцо калитку. Та не поддалась, словно ее кто-то удерживал силой. Что за чертовщина?
Неужели сорванцы приморозили? Так ведь рождество прошло, чтобы такие шутки
шутить.
Перепрыгнув через
заплот, невольно оторопел. Возле калитки стоял кладбищенский крест, привязанный
к скобе. Следы тех, кто приволок сюда зловещий знак, засыпало снегом. Видно,
специально подгадали под погоду. Зашевелилось осиное гнездо.
Он никому не сказал об
этом случае, даже жене, да разве в деревне что-нибудь утаишь. Молва донеслась
и до нее.
— Может, нам бросить все
и уехать отсюда подальше?— попыталась она подступиться к мужу.— Не к добру все
это, ох не к добру.
— Не могу я уйти в
сторону, понимаешь, не могу. Потерпи чуток, скоро скрутим кулака, уничтожим как
класс. Во всех газетах о том пишут. За меня не переживай. Не впервой грозят,
да сами, видать, потру-хивают.
Мартовским вечером 1929
года в сельсоветовской избе проходило очередное собрание. Разговор шел о
подготовке к весеннему севу, о грядущей коллективизации. Федос сидел за
покрытым кумачовой скатеркой столом, склонив голову, слушал выступление односельчан.
В этот момент за окном плеснулось сухое пламя, зазвенело разбитое стекло. Эхо
винтовочного выстрела разбежалось над Изеголом, докатилось до Захарова поля и
угасло в березняке, запутавшись в ветвях. Пуля ударила Федоса прямо в висок.
Слышало поле и скорбную
медь литавр. Хоронили двадцатичетырехлетнего комсомольца с духовым оркестром,
как никого прежде. На могиле друзья поклялись завершить начатое им и сдержали
клятву: организовали сельскохозяйственную коммуну, потом колхоз, построили
школу, которая и доныне стоит в центре села под приглядом пышных елей и носит
имя павшего комсомольца.
Мне приходилось много
раз бывать и в Изеголе, и в прилегающих к нему малых деревнях Нюрты, Караульное,
которых теперь уже нет на карте. Люди разъехались, дома порушились. В
Караульном осталась всего одна изба, в которой доживает свой век К. Ф.
Харланченко, не пожелавший расстаться с родной обителью. В Нюртах и того нет.
Колодцы зарыты, остатки строений снесены.
— Не пустовать же
месту,— решил кто-то из последних председателей колхоза «Коммунист»,— пашни и
так не хватает. Распахать!
Горько это сознавать, но
сделанного уже не воротишь.
|