27 июля 1788 года на острове
произошло землетрясение, да такое, что «думали — скоро ли земля провалится,
не можно было на ногах стоять». Люди еще не пришли в себя после подземных
толчков, как на берег обрушился цунами — сначала одна волна, потом другая. «В
то время всякий человек искал место, чтобы спасти себе жизнь». К счастью,
обошлось без жертв — сказалось то, что галиот в это время находился в
исследовательском поиске и в Трехсвятительской гавани, людей было мало. Тем не
менее поселению был нанесен страшный урон — вода смыла все посевы, унесла слой
плодородной земли, огород местами оказался погребен выброшенной галькой, а
местами изрыт промоинами. Весьма дурно было то, что гавань, совсем недавно
удобная для стоянки судов и размещения береговых строений, потеряла часть преимуществ—
«место наше при гаване противо прежнего стало ниже».
Хотя от цунами пострадало
компанейское имущество, Шелихов несколько утешился, узнав, что если некоторые
из русских попытались воспользоваться бедствиями и присвоить себе кое-что из
вещей, то кадьякцы, напротив, помогали собирать разнесенное водой по острову.
Были бы отношения с островитянами нормальными, остальное приложится...
Несмотря на «наводнение», на
Кадьяке припасов и провизии пока хватало, поэтому Шелихов подрядился на своем
галиоте доставить на Камчатку в навигацию 1789 года, кроме своих товаров, еще и
казенный груз, что также упрочило его финансовое положение и улучшило
отношения с местным начальством. Не дожидаясь отправления галиота, он с
привезенной пушниной выехал в Иркутск, предварительно распорядившись о проведении
капитального ремонта старого судна «Иоанн Предтеча», которое должно было вновь
отправиться в промысловый вояж. Этот корабль давней постройки был куплен И. Л.
Голиковым при участии Григория Ивановича еще в 1779 году. О ходе ремонта охотский
приказчик Шелихова Иван Левыкин будет регулярно сообщать хозяину: была снята
вся обшивка, заменены носовой и кормовой штевни, ребра-шпангоуты, палуба, каюта. Ремонт шел
успешно.
Разумеется, деловая активность
Шелихова зависела не только от наличия кораблей, не только от промысловых
успехов, но и от того, сумеет ли «компанейщик» удачно сбыть пушнину. Как мы
помним, кяхтинский торг был по-прежнему закрыт. И тут Шелихов попытался найти
новые возможности экспортной продажи пушнины, используя знакомство и деловые
отношения с английским купцом Джеймсом Шмитом. Шесть паев в Северо-восточной
компании, проданных Шмиту, сделали англичанина лицом, заинтересованным в ее
процветании. По договоренности с Григорием Ивановичем Шмит написал своим «приятелям»
в Англию, Данию, Голландию с просьбой принять для продажи там или для «обмену
на походные; здесь в Россия товары» привезенных из Америки «бобров».
Итак, к началу партнерства с
Бентамом Шелихов чувствовал себя гораздо увереннее, нежели в момент получения
отказа в правительственной субсидии. И это партнерство становилось для него не
столько тактическим ходом купца, оказавшегося в затруднительном положении,
сколько началом нового этапа деятельности его компании.
Партнерство сулило новые грандиозные
возможности. И кроме планов, изложенных Шелиховым иркутскому
генерал-губернатору, а Бентамом — Потемкину, и русский, и англичанин уже
начинают обдумывать проекты еще более масштабные. Бентам, например,
предполагал; используя шелиховские поселения в качестве опорных баз,
организовать экспедицию вглубь неисследованных земель американского континента.
Но до этого было еще далеко.
Необходимо было полностью «легализовать» уже начавшуюся экспедицию ее
организаторы (употреблявшие именно такой термин) прекрасно отдавали себе отчет
в том, что их мероприятия, хотя и не требуют государственных расходов, но в
силу своей глобальности нуждаются в государственной санкции. Предполагали они и
то, что еще скорее документов, подтверждающих санкционированность их действий,
потребуют местные чиновники.
Чтобы получить утверждение
«восточного проекта», а следовательно и соответствующие указы для сибирской
военной и гражданской администрации, Бентам вместе с капитаном Лилингреном
выезжает в ставку Г. А. Потемкина, в Яссы.
Можно думать, что Григорий
Александрович одобрил сотрудничество своего подчиненного со своим тезкой — в
феврале 1791 года Лилингрен написал об этом Шелихову: «Дело наше Его светлость
изволил одобрить; строение судов, не останавливая, продолжать». Однако
необычайно глобальные планы требовали не только санкции президента Военной
коллегии, но и более высокой — Екатерининской «резолюции» «о експедиции
повеления».
Весной 1791 года Бентам
отправил к Шелихову Лилингрена с тем, чтобы «производить суда ко окончанию».
Лилингрен возвращался несколько окрыленным — всех, кто по приказу Потемкина
находился «для полезных открытиев» при Бентаме в Сибири, произвели в очередные
чины. Что касается самого Бентама, то он использовал предоставленную ему в
данный момент возможность взять отпуск и побывать на родине, где он не был уже
одиннадцать лет. Решение вполне понятное: чтобы добиться «повеления о експедиции»,
требовалось время. Сотрудничество с Шелиховым уже наполовину легализовано — с
мая 1791 года находившиеся на Охотском побережье подчиненные полковника по
указу из Военной коллегии числятся «в известной господину полковнику Бентаму експедиции».
Но проходят дни, неделя,
месяцы, и вот уже в Лондон пересылают давно написанные письма Шелихова я
офицеров Екатеринбургского батальона: «...и ее знаю, где Вы находитесь, да и в
каких благоприятных по намерениям Вашим к пользе общей успехах Вы есть...»
«...отправление оных судов в море ... состоит от успехов Вашего приезда...».
Ответа нет.
Проходит время. Участники уже
начавшейся экспедиции все еще не теряют надежды на возвращение ее начальника.
В декабре 1792 года Лилингрен пишет Шелихову: «Здесь я получаю разныя слухи.
Некоторые пишут, что он через Венецию ехал в Петербург, чему уже и сверщица
надлежало. К тому пошла пустая молва, что он получил какое-то наследство
миллиона на полтора и, занявшись сим, не будет в Сибирь. Я знаю, что
наследство ево следует от отца ево ... К тому же имеит он роднова брата,
которому конечно хозяйство поруча, прожектов своих не оставит, ибо ево ничто не
веселит и удовольствия столько не приносит, как прожекты. А бес того он
никакими сокровищами не доволен. Прожектов же нигде столько изобрести нельзя
как в Сибире».
Однако полковник (а в 1793
году он был произведен в следующий чин — бригадного генерала) в Сибирь так и не
вернулся. Встретиться вновь Бентаму и Шелихову не довелось.
Слово оппоненту. И было из чего сыр-бор разводить! Раз не вернулся,
значит пресловутый «восточный проект» стал фикцией, еще и не родившись. А раз
так, то зачем вообще было так много писать о Бентаме. Похоже, что встреча с
ним совершенно незначительный и не заслуживающий особого внимания эпизод в
биографии Григория Ивановича. А у Вас об этом целая глава! Зачем?!
P. S. «Современный архивист ...
отпирает большую стальную дверь архивохранилища (войти в которую имеет право
только и исключительно работник этого архива, да и то не каждый, а потом идет
мимо многих и многих стеллажей, стоящих рядами. Проходы между стеллажами узки. На
полках стеллажей ... прямоугольные картонные коробки (чтобы уместился бумажный
лист достаточно большого формата — такой, например, каким был лист гербовой
бумаги, на котором писались прошения и доклады).
Этих коробок (картонов, как их
называют) не полтора десятка, а десятки тысяч. Личный или семейный архив
занимает — в зависимости от того, насколько он пощажен временем, от объема
деятельности фондообразователя (человека, которому принадлежали эти бумаги при
его жизни), от того, сколько десятилетий охватывают материалы архива...
Лампочки горят высоко под потолком ... у каждого стеллажа, чтобы можно было прочесть
надпись на картоне...».
Вещественные следы поступков,
событий, успешно законченных и незавершенных предприятий — в темных или
выцветающих, в бисерных, изящных или крупных корявых чернильных строчках
прошений, доношений, рапортов, промеморий, верноподданнейших докладов, отчетов,
доносов, бумаг чистовых, заверенных печатями, порою переплетенных в сафьяновые
папки с золотым тиснением названий или черновых, небрежных, почти не читаемых.
Все это — до поры недвижимое, молчащее — в тиши и покое архивохранилищ. Но вот
Вы заполняете бланк требования, дежурный работник относит его заведующему
отделом использования документов, оттуда оно попадает к работникам хранения,
архивист открывает стальную дверь — и через день в читальном зале Вы размышляете
над принесенными бумагами о том, насколько правильно избрано направление
поиска. Добавилось ли что-то к той картине прошлого, которая воссоздается по
деталям, темным, неясным намекам, удается ли уловить смысл диалогов, которые
вели между собой люди и ведомства давно ушедшей эпохи?
Но только не спешить! Не
спешить откладывать в сторону документы,
на первый взгляд малозначные, не содержащие, казалось бы, ровным счетом ничего,
кроме пустой бюрократической фразеологии.
Только не отчаиваться, когда
след, обещавший так много, вдруг обрывается. Обрывается, потому что некто—
пятьдесят, сто, сто пятьдесят лет назад решил, что нет смысла хранить тот или
иной комплекс документов, поскольку в них ничего существенного не содержится.
«Милостивый Государь! Князь
Петр Андреевич! Возвращая при сем Вашему Сиятельству ящик и связку с бумагами,
бывшими у меня, по рассмотрении, имею честь донести, что бумаги эти, писанные
преимущественно на английском языке и отчасти на французском и русском,
принадлежали, вероятно, полковнику Самуилу Бентаму, служившему под начальством
князя Потемкина-Таврического и содержат в себе большею частою дела, записки,
письма, проекты, счеты и проч. по кораблестроительной части, по управлению
казенными и частными фабриками в Сибири и на юге России, по службе Бентама в
Белорусском мушкетерском батальоне и пр. По времени же относятся к 1780—90
годам. Привести эти бумаги в систематический порядок я считаю излишним трудом
и безполеэною потерею времени
(разрядка наша.— Л. С), так как по мнению моему, оне не заключают в себе
особенной важности, в каком бы то ни было отношении, ни интереса...
С отличным уважением и
совершеннейшею преданностию имею честь быть
Вашего Сиятельства всенижайший
слуга А. Тимофеев.
|