Он появился довольно поздно: «встречался с разными
людьми». От меня позвонил в Ачинск председателю горсовета. Тот уже ушел домой.
Узнал домашний телефон. Ответила жена: «Петр Филиппович отдыхает». —
«Разбудите». Представился, сказал, что пролетал сегодня над Ачинском.
Пожалуйста, несколько слов о городе.
Моя заметка о прилете «известного пилота В. Л.
Галышева» в Красноярск была довольно куцей. Я написал, что Галышев участвовал в
гражданской войне, имел несколько боевых вылетов против басмачей, награжден
орденом Красного Знамени. «Причем это здесь? — недовольно поморщился
летчик. — Ну было и было, теперь наше дело — Север. Лучше вычеркните о
басмачах». Я добавил еще две-три фразы о его дальнейших планах, а мне бы
следовало спросить:
— Виктор Львович, вам не приходилось раньше
бывать в Красноярске?
И тогда я, наверное, услышал бы историю, начало
которой видел сам. Мы, школьники, бегали зимой 1926 года на протоку вблизи
Посадного острова, где прямо на льду механики собирали самолет «Моссовет». На
нем летчик Галышев должен был проложить пробную линию от Красноярска до
Туруханска, а если повезет, то и до Дудинки.
Неистовый репортер Евгений Рябчиков улетел, а моя
подпись стала появляться на страницах «Комсомолки». Первый раз — под заметкой в
десять строк о прилете Молокова.
Василий Сергеевич попросил меня показать Горбатову наш
город. Мы познакомились раньше, во время перелета из Москвы в Сибирь эскадрильи
легких спортивных самолетов «АИР-6». Горбатов был тогда в военной форме с голубыми
петлицами. Кажется, его назначили комиссаром перелета. Писатель, уже издавший
первые книги, он подробно рассказал мне о том, что за машины «АИР-6» и почему
их испытывают в Сибири.
Теперь он хотел поближе разглядеть Красноярск. Сначала
пошли в музей. Он заинтересовался историей Красноярской республики, осадой железнодорожных
мастерских, где укрылись восставшие рабочие: «Надо туда съездить, посмотреть».
В отделе Севера мы провели часа полтора. Расспрашивал, записывал, даже набросал
в блокноте детали облачения шамана.
Музей — на берегу Енисея. Пошли по набережной. Я
рассказывал о енисейских ледоходах. «Неужели льдины действительно выползают к
этой лестнице? — удивлялся он. — Так высоко? Это точно, вот именно
сюда?»
Перелет с Молоковым был долгим, трудным. Горбатов
остался на Диксоне, уступив свое место в самолете заболевшему зимовщику.
Позднее еще раз облетел-с Василием Сергеевичем чуть не все полярные станции
вдоль Северного морского пути. Написал книгу «Обыкновенная Арктика», где жизнь
и быт полярников были очищены от привычного налета поверхностной романтики. Я
перечитал ее недавно — нет, не устарела, осталась, быть может, самым правдивым
повествованием об Арктике середины тридцатых годов.
Мне трудно хотя бы просто назвать места, куда меня
приводили задания, любознательность, стремление больше видеть, не упустить интересных
знакомств.
Однажды нахально втиснулся в самолет, на котором
начальник Главсевморпути Отто Юльевич Шмидт в сопровождении ответственных
товарищей совершал облет Енисея.
Мы взлетали с воды и садились на воду. На стоянках
сопровождающие лица испепеляли меня взглядами, когда я, действуя локтями,
протискивался ближе к своему кумиру. Большой портрет Шмидта, выпущенный после
челюскинской эпопеи, висел у меня дома в инкрустированной медью старинной раме.
Второй — над столом в редакции. Теперь я видел ученого близко, рядом.
Меня поразили его светлые глаза — на портрете они
представлялись темными, «пронзительными», — его мягкость, деликатность в
разговорах с хозяйственниками. Тогда начальство обычно круто «распекало»
подчиненных. Шмидт только сжимал в кулак знаменитую бороду, да на его бледном
лице, которое почему-то не брал полярный загар, появлялись красные пятна…
Две навигации я провел на грузовом теплоходе, считался
членом команды. Судно ходило в экспедиционные рейсы. Один длился несколько
месяцев. Мы прошли весь Нижний Енисей, часть Карского моря и по реке Пясине пересекли
Таймыр. Рассказ об этом походе читатель найдет дальше.
Другие были на «дикие притоки» — так в тридцатых годах
называли Подкаменную и Нижнюю Тунгуску. Там не существовало регулярного судоходства.
Обе изобиловали порогами. Крупное судно — а теплоход «Красноярский рабочий» был
именно таким — могло с риском проскочить их только в половодье.
На Подкаменной Тунгуске мы останавливались возле
устланных медвежьими шкурами шалашей кетов — загадочного северного народа, о
языке и происхождении которого написаны десятки научных трудов. Грузы каравана
возле кипящего Большого порога были переданы илимкам — легким деревянным
суденышкам. Илимка идет под парусом, а если ветер встречный, ее тянут бурлаки.
Да, да, самые настоящие бурлаки, только в здешних
местах их называли лямщиками! На Волге лямки давно в музеях, а здесь — в
бурлацкой тяге. Делали их из распаренной бересты. Мы с помощником капитана
выпросили у бурлаков парочку, чтобы вместе с докладом послать в Москву, в
Главсевморпуть: товарищи, ведь не XIX век. пора строить для притоков
специальный флот!
Второй рейс был по Нижней Тунгуске. Этот приток Енисея
длиннее Днепра, почти вдвое превосходит Рейн и лишь немногим уступает Дунаю.
Река гонит воду между высоких скалистых гор, образуя опасные для судов воронки
водоворотов и пороги, через которые мощное судно с трудом вытягивает по одной
баржонке.
На горах — снег. Почти день мы простояли из-за
налетевшей со стороны океана пурги. А ведь было уже начало июня.
Впервые большое судно прошло до поселка Туры, в самый
центр земли таежных следопытов-эвенков. Эвенки — коренные из коренных жителей северной
тайги, их предки обитали здесь почти пятнадцать тысяч лет назад.
«Рейс в Эвенкию» — так назвал я первую свою книгу,
рассказывающую о последних днях «дикости» северных рек.
|