Не знал я тогда, что маленькая женщина в партии с 1920
года, что она стенографировала речи Ленина, ездила в составе первых советских
делегаций с Чичериным, Воровским, Красиным в Геную, Берлин, Лондон и буржуазная
печать называла ее «исторической девушкой». Что в письмах Калинину обращалась к
нему «милый Калиныч», дружила со многими зарубежными революционерами, и Эндрю
Ротштейн, старейший английский коммунист, говорил, что учился у нее верности
идеалам партии.
Не знал, что у Валентины Петровны тяжелая форма
туберкулеза и климат Игарки губителен для нее, а она не щадила себя, спала
три-четыре часа в сутки.
Недавно нашли запись в ее рабочем дневнике как раз за
1936 год. От Игарки до Хатанги, куда обычно добирались за десять, а то и
двадцать суток, Остроумова домчалась за трое. «Ехала день и ночь, не отдыхая ни
одного часа… Отлежала 7 суток с температурой 39. Точно выяснила: продовольствие
можно было забросить морским путем».
Север был ее партийным делом. Она осталась ему верна
до последних ударов сердца.
После Игарки ее северная соседка Дудинка показалась
мне разросшейся грязноватой деревней. Я долго выбирал место, откуда можно было
бы сделать снимок, пригодный для газеты. В объектив упрямо лезли покосившиеся
хибарки. Вдоль берега собаки-бурлаки, запряженные в лямку, с холщовыми хомутиками
на задней половине туловища, тянули лодку.
Я снял собачью упряжку на фоне мачты с авиационной
«колбасой», определяющей направление ветра. У буйка стоял на воде гидроплан.
— Чья машина?
— Алексеева, — ответил дежурный.
Анатолия Дмитриевича Алексеева, одного из опытных и
образованных полярных летчиков, я знал уже не первый год. По весне его высокая
фигура появлялась на улицах Красноярска. Он улетал отсюда в Арктику.
Я несколько раз пытался расспрашивать его о прошлом, о
«дороге в воздух». Но он отшучивался. У него были мягкая, чуть насмешливая
улыбка и острый язык. Я не мог представить, чтобы он на кого-то закричал, грубо
выругался. Но не был Анатолий Дмитриевич человеком уступчивым, снисходительным
к чужой небрежности, беспринципности. Это знали все.
На этот раз я застал его в продуваемой всеми ветрами
избушке, именуемой дежурной комнатой аэропорта. Он листал пособие по высшей
математике. Если бы вместо учебника оказался философский трактат, то и это
нисколько не удивило бы меня.
Вот, кажется, подходящий момент!
— Анатолий Дмитриевич, мы ведь уже столько
знакомы, а я не знаю даже, какого вы роду-племени?
Алексеев со вздохом отложил книгу.
— И что у журналистов за пагубная страсть к
заполнению опросных листов? Ладно, извольте. Родина — Подмосковье, родился в
семье железнодорожника, причем заметьте, почти одновременно с двадцатым веком.
Обучение начинал еще в гимназии, увлекался латынью. Об авиации не грезил. Был
военным связистом. И в авиацию пошел не пилотом, а летнабом,
летчиком-наблюдателем.
— С Чухновским познакомились в двадцать восьмом?
— Ну, к этому времени, мы, пожалуй, были уже
друзьями. А главное — единомышленниками. Но давайте лучше о деле. Вы ведь здесь
с Пясинским караваном?
Анатолий Дмитриевич только что прилетел с пристани
Валек. Эта пристань на реке Норилке была как раз тем местом, куда в конце
концов мы должны были доставить грузы. От нее до Норильска, готовясь к приходу нашего
каравана, проложили через тундру узкоколейку. Анатолий Дмитриевич пролетел над
ней.
— Зигзаг за зигзагом. Тут озеро обходит, там
холм. Теперь очередь за большой дорогой, от Норильска до Дудинки. Нельзя же без
конца возить грузы в обход по морю и Пясине, когда напрямик всего сто
километров. Правда, сто километров тундры…
|