Правда, вторая мировая война сказалась и здесь. Из-за угрозы нападения на Алеутские острова японцев после их вероломного варварского нападения на Пирл-Харбор местное население — алеуты были вывезены на материк. Пострадали и архивы: известно, что в одном из магазинов Уналашки продавались бумаги, подписанные последним правителем Российско-Американской компании князем Максутовым. В церквах Умиака и Уналашки сохранилось немало интересного: есть иконы конца восемнадцатого или начала девятнадцатого века, писанные маслом на холсте в духе русской академической классики. Одна из них датирована 1794 годом. И тут нам вспомнился рассказ о том, как во время крушения судна "Нева" на берег моря оказались выброшенными подобного типа иконы. В 1799 году была основана одна из самых крупных торгово-промышленных компаний дореволюционной России — Российско-Американская, в создании которой важную роль сыграл Григорий Шелихов, "Колумб Российский" по выражению Державина, рыльский купец, обосновавшийся в Иркутске. И как раз иркутской работы иконная риза оказалась на Уналашке, в алеутском селении Никольском. Не удивительно, конечно, но замечательно. Замечательно, как свидетельство конкретных связей Алеутских островов с Сибирью, алеутов с русскими. Зайдя в Никольскую церковь, мы увидели государственный флаг Соединенных Штатов Америки: Аляска с 1867 года является американской территорией, а сто лет спустя, в 1967 году, получила права штата, сорок девятого по счету; А когда речь заходила о русских, о книгах, о наших археологических раскопках, иными словами, о чем-либо связанном с нашей страной, наши собеседники часто с большим чувством вспоминали Иннокентия Вениаминова. Им было приятно слышать, что один из их гостей — автор этих строк — земляк Вениаминова, что он даже учился в свои юношеские годы в той же самой школе в селе Анга на реке Лене. Старинное село Анга было родиной двух замечательных людей, оставивших после себя каждый по-своему глубокий след в истории русской культуры и общественной жизни. Один из них — сын русского крестьянина и бурятки, Афанасий Прокопьевич Щапов, вошел в историю русской историографии, по выражению М.Н. Покровского, как первый крестьянский историк России, убежденный демократ, страстный противник крепостничества. Это он, казанский профессор Щапов, выдвинул идею, что подлинным творцом истории и главной ее движущей творческой силой был крестьянин, а не цари и воеводы. Он же выступил с обличительной пламенной речью на панихиде по расстрелянным крестьянам села Бездна, за что был лишен профессорской кафедры и сослан на свою каторжную родину — в Сибирь, в Иркутск. Судьба же второго, еще, быть может, более знаменитого уроженца Анги сложилась иначе и во многом необычно. Память о нем, как и о его земляке Щапове, бережно хранилась односельчанами и передавалась из поколения в поколение. Рассказ о них впервые мне удалось услышать, когда я учился в младших классах Ангинской школы, где учителем работал мой отец. Настоящее имя второго прославленного выходца из Анги — Иван Попов. Иннокентием Вениаминовым он стал называться позже, и об этом — речь впереди. Он родился 27 августа 1797 года в семье пономаря Ильинской церкви Евсевия Попова. Жизнь в семье ничем не отличалась от той, которую вели ангинские крестьяне-бедняки. Отец Ивана умер, едва дожив до сорокалетнего возраста. Мальчику тогда было около пяти лет. Мать с четырьмя детьми осталась в "беспомощном положении", как писал впоследствии биограф И. Вениаминова И. Барсуков. В Анге до сих пор чудом сохранились два дома. Один — священнический. Второй — причетника, построенный, по-видимому, в первой половине XVIII века, рубленный топором, с потолком из круглых бревен (не умели еще в ту пору пилить доски). В нем, должно быть, и родился Вениаминов — Попов. Толковый мальчик уже семи лет читал. Но даже и по праздникам он был вынужден носить все тот же домотканый крестьянский зипун и самодельную обувь — "чарки". Вспоминая свою юность, И. Вениаминов писал: "Учился я хорошо, но чистого без мякины хлеба до выхода из семинарии не пробовал". В Иркутской семинарии, где учился Вениаминов, изучали обычные для такого рода учебных заведений предметы: богословие по учебнику Сильвестра, ректора Казанской духовной академии, в основе которого лежала система, разработанная еще Феофаном Прокоповичем при Петре I, философию по учебнику Баумейстера, риторику по книге Буггия с русскими примерами по Ломоносову. Скромной до аскетизма была обстановка Иркутской семинарии, никаких излишеств. Классы, где проходили предметы, помещались в трех небольших комнатах, где жили, спали и ели воспитанники — бурсаки. Проще сказать, нищета светилась во всем — ив обстановке, и в питании. Но, несмотря на трудные условия, Иван Попов в семинарии отличался от других воспитанников особым усердием, более того, искренним интересом к наукам. От природы мальчик был наделен большим и светлым умом, который сочетался с пылким, поистине артистическим воображением. Смелость суждений и оригинальность взглядов уже тогда формировались в нем. Казалось бы, одинокий, оторванный от семьи, попав в незнакомый город, в стены суровой "бурсы", мальчик должен был бы испытывать душевные страдания. Но ничего подобного не случилось. Сильный волевой характер молодого Ивана Попова взял верх над хандрой как в те дни утомительных семинарских занятий, так и позднее, в годину суровых испытаний на Алеутских островах. Большим событием в семинарии были экзамены, носившие тогда название "собраний". Как пишет Ив. Барсуков, на такие собрания являлось все начальство, приходили ученики всех классов — "фары, информатории, грамматики, синтаксиса, поэзии, риторики и богословия". Предметом испытания были как науки, так и поведение. Более всего взыскивалось за опоздание к праздничным богослужениям: даже в утренние часы, когда в церковь необходимо было являться к четырем часам по сорокаградусному морозу, никаких поблажек не делалось. За малую успеваемость иногда прощали в надежде на исправление, но за неблагочинное стояние в церкви — никогда. Бурсацкая жизнь скрашивалась нехитрыми развлечениями: "табачку понюхать" например (о "табакокурении" не было и помину). Однако у юного Вениаминова были совершенно иные интересы: под влиянием своего дяди он пристрастился к механике. Работа на токарном станке ладилась у Ивана не хуже, чем работа с топором и рубанком. Любовь к слесарному и токарному искусству, а также навыки в плотничьем деле пригодились Вениаминову в его насыщенной событиями, долгой и нелегкой жизни.