За первые два-три года своей службы Потанин хорошо
познакомился с двумя типами казаков — иртышским и ал тайским. С первыми юн
знакомился у походного костра или в табуне, проводя недели в одной юрте с
казаками- табунщиками, ночуя рядом с ними на тоненьком войлоке, ожидая у
костра, когда сварится каша, слушая сказочника, рассказывавшего о царь-девице.
С алтайскими казаками он сблизился несравненно теснее, проведя полгода в семье
казака Иванова в качестве его домочадца, подчиняясь его авторитету. Григорий
Николаевич чувствовал, что патриархальные черты алтайских казаков, наравне с
другими, ближе его духовному складу, начавшему постепенно обогащаться
демократическими настроениями.
Через полгода адъютант атамана, покровительствовавший
Потанину, устроил ему перевод в Омск, в контрольное отделение войскового
правления, для проверки разных шнуровых книг. Жаль было расставаться с
прекрасным Алтаем и его милым людом. Но Омск манил возможностью общения с
интеллигенцией, чтения, обогащения своих знаний, недостаточность которых
молодой офицер вполне сознавал.
В Омске он застал своего друга, киргиза Чокана
Валиханова, и других товарищей по корпусу. Чокан служил в штабе
генерал-губернатора, вращался в высших кругах общества, жил богато; он был, как
мы уже упоминали, сын киргизского султана и даже внук последнего киргизского
хана, киргизский аристократ. К демократическим наклонностям Потанина более
подходили другие товарищи по корпусу, простые казачьи офицеры, жившие очень
скромно. Они нашли ему комнату у казака, в казачьем форштадте. Комната была
обставлена хозяйскими сундуками, покрытыми тюменскими полозами (коврами без ворсы).
Кровать, стол и 2—3 стула дополняли обстановку. За комнату и стол,— а последний
состоял из чая с хлебом в виде сибирских шанег,— Потанин платил 3 рубля в
месяц.
Скучную работу проверки шнуровых книг Г. Н. Потанин
разнообразил, делая по поручению Чокана выписки из областного архива. Чокан не
имел ни времени, ни склонности к этой кропотливой работе. В архиве, акты
которого начинались с половины XVII века, было много интересных сведений о сношениях
русских с главами киргизских родов и с князьями соседнего Джунгарского ханства
до последних дней его существования, а также о торговле Сибири с городами
Туркестана. Выписки Потанин передавал Чокану.
Среди приятелей Потанина выделялся офицер Копейкин,
бывший топограф, выполнивший съемку огромного Васюганского болота между Иртышом
и Обью и так картинно рассказывавший о природе этой страны, что Григорий
Николаевич составил из его рассказов статью, напечатанную в «Тобольских губернских
ведомостях». Он же дал Потанину письма своего друга, содержавшие описание
плавания последнего на пароходе по Волге. Читая эти письма, Копейкин и Потанин
с восхищением отдавали предпочтение оживленной Волге перед Иртышом, по которому
только раз за лето проползала медленно, подобно черепахе, коноводка (баржа с
лошадиной тягой), нагруженная ямышевской солью. Григорий Николаевич увлекался
также чтением книги Семашко «Фауна России». Он напечатал в тех же «Тобольских
губернских ведомостях» несколько написанных им по рассказам отца статеек о
диком осле кулане, о раках, которых в сибирских реках старались
разводить исправники, о слоне, приведенном из Ташкента в Омск кокандским
посольством, которое сопровождал его отец.
Потанин все больше и больше формировался как
натуралист. Он любил составлять гербарии, читать книги по естественной истории.
Григорий Николаевич собрал коллекцию полевых мышей, которые однажды сделали
нашествие на деревни вокруг Омска и в поисках пищи бегали по улицам и
забирались в дома, не боясь людей. Целыми десятками они прятались под скирдами
хлеба. О них Потанин тоже напечатал в газете короткую заметку.
В Омске изменились политические взгляды Потанина. Хотя
и до своего приезда в Омск он знал о развивавшемся в стране движении за отмену
крепостного права, но еще не имел вполне ясного представления о силе этого
движения и не знал о жестокостях, с которыми правительство царя подавляло бунты
крестьян, требовавших своего освобождения. Да и о самих ужасах крепостничества
он еще не имел вполне ясного представления. Ведь в Сибири крепостного сословия
не было, не было в сибирских казачьих станицах и сосланных крепостных крестьян,
от которых он мог бы услышать подробные рассказы об этих ужасах.
Тем сильнее он был потрясен, когда, приехав в Омск, он
узнал как от друзей, так и из журналов, которые после смерти царя Николая стали
подвергаться менее жестокой цензуре, горькую правду о гнете помещичьего
землевладения, о том, что царь и его правительство сами являются
помещиками-крепостниками и защищают интересы помещиков против крестьян,
подавляя огнем и мечом бунты последних.
Потанин понял, что в свое время он не сумел оценить
полностью обличительный характер «Записок охотника» Тургенева. Стремясь
расширить политический кругозор Потанина, Чокан познакомил его с сочинениями
Гейне — «барабанщика революции 1848 года». Чокан познакомил его также с
петрашевцем Дуровым, отбывавшим в Омске ссылку.
До знакомства с Дуровым Потанин преклонялся перед
царем Николаем, и в бытность свою в Антоньевке даже заплакал, узнав о его
смерти. Чокан, который раньше пытался пробудить в нем отрицательное отношение к
Николаю и критическое отношение к царизму вообще, не имел в этом успеха.
Свидание с Дуровым в один вечер сделало то, чего раньше так долго не мог
добиться Чокан. Дуров рассказал Потанину о судьбе своего товарища Григорьева,
который в числе пяти петрашевцев был приговорен к расстрелу. Когда Григорьев
стоял с завязанными глазами перед взводом солдат, повязка с его глаз упала, и
он увидел, что солдаты, которые должны были дать по нему залп, взяты из его
роты и что командует ими фельдфебель, которого Григорьев очень любил. Это так подействовало
на Григорьева, что он тут же сошел с ума. Приговор не был приведен в
исполнение. В числе других участников процесса петрашевцев сошедший с ума
Григорьев был отправлен в Сибирь на каторгу. После отбытия ее, когда им
разрешили вернуться в Россию, Григорьев прожил некоторое время у Дурова в
Омске. Он был помешан на мысли о мести Николаю. Григорьев брал в руки
какое-нибудь острое оружие, упирал его в стену, сверлил ее и воображал, что
сверлит сердце Николая.
|