Приобщение к опыту предшественников для участников
академической экспедиции, обосновавшихся в заливе Русская Гавань для выполнения
работ по программе Международного геофизического года 1957–1959 годов,
началось, когда полугодичный строительный аврал на экспедиционной базе стал
наконец выдыхаться. Порядком отупевшая от черной бесконечной физической работы
молодежь начала постепенно приходить в себя и стала интересоваться чем-то иным,
помимо цементного раствора, доставки кирпича, ковки металла и отесывания
бревен. Разумеется, никто не мог отменить ежедневного жизнеобеспечения
(заготовки льда для камбуза или раскопок угля из снежных сугробов), тогда как
наладка приборов или установка научного оборудования считалась занятием для
отпетых интеллигентов. Пусть читатель не судит нас слишком строго в силу
молодости — средний возраст участников нашей экспедиции в ту пору составлял
всего двадцать шесть лет. Мы были открыты для восприятия всего нового, что
сулила нам двухгодичная зимовка, постепенно приспосабливаясь к новой, еще
непривычной, обстановке.
На ней следует остановиться особо. Хотя сам термин в
ту пору не имел хождения, окружающая нас среда была, несомненно, экстремальной.
Местность — типичная «ненаселенка». Наша экспедиционная база в глубине
небольшой бухточки располагалась на крохотном клочке прибрежной равнины, зажатом
между двумя ледниковыми языками, от которых время от времени доносились
громовые раскаты — это рушились в океан айсберги. Невысокий горный хребет между
ледниками словно распирал их, не позволяя льду заполнить наш небольшой скальный
«оазис», вся растительность которого состояла из мхов и лишайников. Свирепые
здешние ветры даже зимой так «подметали» его, что снег в разгар зимы оставался
только пятнами. Помимо маленькой полярной станции в пяти километрах от нашей
научной базы, следующий «крупный» населенный пункт на крайнем севере архипелага
на мысе Желания отстоял от нас в ста пятидесяти километрах — количество его
обитателей превышало наше почти вдвое. Пространство между Русской Гаванью и
мысом Желания занимал огромный ледниковый покров, где метели и поземки гуляли
больше трехсот дней в году. Все вместе это называлось Новой Землей, где
проходила основная исследовательская деятельность одного из наших самых
результативных предшественников, каким был Русанов.
Уже в те времена даже школьники знали, что эпоха
«белых пятен» на планете миновала. Однако карту на наши окрестности на основе
аэрофотосъемки только-только создали, и она поражала взгляд бедностью
какой-либо привычной топографической ситуации — чуть ли не главным ее
содержанием оставались редкие голубые горизонтали, обозначавшие поверхность
ледника. Одних это повергало в уныние, а у других вызывало жгучее желание
совершать великие и малые открытия, чтобы поскорее стать в один ряд с полярными
корифеями, начиная с Михаила Васильевича Ломоносова, который, хотя и оставил
немало трудов о природе высоких широт, наши края так и не посетил.
Возможно, по этой причине нас волновали в ту пору иные
имена. В первую очередь — руководители известных полярных организаций
советского времени: первый директор Арктического института (возникшего как
Северная научно-промысловая экспедиция) профессор Рудольф Лазаревич Самойлович
или начальник Главного управления Северного морского пути академик Отто Юльевич
Шмидт, оба побывавшие в наших местах. Первый из них получил известность прогремевшим
на весь мир спасением итальянской экспедиции У. Нобиле, а второй впервые
проплыл Северным морским путем за одну навигацию, а позднее создал на Северном
полюсе первую дрейфующую станцию. Несомненно, своим арктическим выбором
Самойлович был также обязан Русанову, который пригласил его в свою последнюю
экспедицию, а затем спас ему жизнь, отправив с отчетными материалами на Большую
землю. От страшной участи миллионов жертв культа личности в годы великого
террора последнее обстоятельство Самойловича спасти не могло. Мы догадывались,
что и Шмидт расстался с высокими широтами не по своей воле. В своих спорах о
заслугах обоих арктических корифеев мы вскоре уяснили, что решали они разные
задачи — Рудольф Лазаревич сосредоточил свои усилия на мобилизации природных
ресурсов для нужд страны, а Отто Юльевич — на решении грандиозных транспортных
проблем. Оба они выступали не столько в качестве самостоятельных
исследователей, сколько организаторов науки, хотя и с большим собственным
опытом экспедиционных работ в условиях Арктики.
Постепенно в спорах стало возникать имя их
предшественника — Владимира Александровича Русанова, благо среди книг из
академических запасников, от излишков которых освобождалась Большая земля
(включая таких авторов, как Хемингуэй, Ремарк или Олдингтон), оказался солидный
том его трудов. Каждая книга — это памятник своей эпохе, и упомянутый том лишь
подтверждает эту мысль. Культ личности, совсем недавно пронизывавший всю жизнь
советского общества сверху донизу, странным образом отразился на нашей полярной
литературе. Издательство Главсевморпути предпочитало публиковать заслуженных
иностранных полярников, начиная с Джона Франклина и Адольфуса Грили и кончая
многотомными собраниями сочинений Нансена и Амундсена, поскольку они каких-либо
проступков против ВКП(б), Советского государства и лично товарища Сталина
заведомо совершить не могли. Со своими же российскими полярными корифеями,
среди которых было немало достойнейших людей, дело обстояло сложнее.
|