Как не вспомнить здесь строки Н. С. Тихонова, в поэтической форме отражающие не подвиг, а повседневную работу рядового изыскателя-землепроходца:
Разведчик я. Лишь нагибаю ветки,
Стволы рубцую знаками разведки,
Веду тропу — неутомим,
Чтобы товарищ меткий
Воспользовался опытом моим.
А что порой шагаю я неслышно,
Что знаки непонятны иногда,
И что мою тропу находят лишней, —
Так, Вейнемянен, — это не беда!
Работа почти как на войне — «кому память, кому слава, кому черная вода», хотя, наверное, прав по большому счету другой поэт — «…Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Русанов в полевых буднях и не отличал, а действовал по принципу «сделай или умри», не дожидаясь оценок потомков.
Хочу обратить внимание читателя на особенность этого достаточно типичного для своего времени сугубо технического отчета практика-изыскателя, каких на Руси было немало. Множество описанных Русановым примет местности (рельеф верховий речки в виде ям-бочагов, необычные болота, высохшие жарким летом, характер речного русла с многочисленными лесными завалами и т. д.) в совокупности дополняющих и подтверждающих друг друга признаков отличает вдумчивого и внимательного исследователя и инженера-изыскателя, характеризует начало формирования одного из наших самых выдающихся полевых исследователей. Но и помимо этого в отчете сохраняется «аромат эпохи» поисков на «белых пятнах» нашей России и сопредельных стран. Русановским страницам характерен особый настрой, вызывающий спустя более века у обитателей асфальтовых джунглей непонятную тоску по иным временам и иным местам, помимо улиц, залитых неоновым светом, или одинаковых международных аэропортов, где люди, утратив свою первоначальную связь с матерью-природой, потеряли еще и нечто им первоначально присущее, превратившись, по словам Китса, в «жертвы жизни городской, оглохшие от мелкой дребедени».
Могу только добавить, что приведенные Русановым детали местности вполне годятся в качестве дешифровочных признаков при полевых работах с аэроснимком, с чего начинаются любые изыскания в наше время, хотя сам будущий исследователь, разумеется, не мог и предполагать возможностей наших дистанционных методов. Тем самым вырисовывается некая весьма реальная связь времен, как будет показано ниже, весьма не случайная для героя книги. Даже заштампованный вывод русановского отчета украсил бы любую региональную диссертацию: «Я ни на минуту не сомневаюсь, что рыбные, лесные, каменноугольные, нефтяные и рудные богатства края с лихвой окупят все затраты, которые понадобится сделать при разностороннем изучении Печорского бассейна» (1945, с. 316).
Несколько лет спустя в своей неопубликованной работе «Зыряне» Русанов написал, что полевой сезон 1903 года «я посвятил Печоре — этой великой реке Севера, полной своеобразной, дикой, девственной красоты. Мне пришлось проплыть по ней две тысячи верст (а не пятьсот, как он собирался первоначально. — В. К.) от стремнин и порогов ее лесистых верховьев до устья, где необъятная ширь реки почти незаметно смешивается с волнами Ледовитого океана» (1945, с. 329), не указывая нигде, с какой целью было предпринято это плавание и какими транспортными средствами он воспользовался. От этого вояжа сохранилась в изложении Русанова зарисовка пейзажа Урала, как он выглядит из района, по-видимому, Усть-Щугора: «При ярких и ласковых лучах летнего солнца развертывается дивная, чарующая нежностью красок и тонкостью линий картина. За Печорой, за бесконечным, морем лесов, на самом горизонте поднимаются нежные, мягкие силуэты Уральских гор, а впереди гордо высится остроконечный пик Сабли — высочайшей вершины Северного Урала. Голубоватая дымка слегка прикрывает горы и делает их почти такими же прозрачными и легкими, как и те облака, которые время от времени задевают за их вершины. Вечный снег тонкими серебряными нитями украшает крутые, обрывистые стремнины гор» (1945, с. 359) и т. д.
|