Поскольку ветер действительно отошел к северу и стал,
таким образом, встречным, идти пришлось большей частью на веслах. У северного
входного мыса в оставляемую губу на каменистых банках застряло множество
айсбергов, отчего Русанов назвал его мысом Плавучих льдов. Его миновали на
приличном расстоянии, чтобы самим не оказаться на случайной подводной скале. На
исходе суток, несмотря на ветер и волнение, стали на якорь в соседней губе Северной
Сульменева. При этом стоянка оказалась открытой волнению настолько, что
пришлось разгружать шлюпку и вытаскивать ее на берег. Такая предосторожность
оказалась правильной — неподалеку сохранились следы старой морской катастрофы —
избитые на камнях волнами обломки небольшого судна как напоминание неосторожным
мореходам. Сколько подобных «памятников» суждено было Русанову потом встретить
на Новой Земле…
Побережье, вдоль которого проходил маршрут, было
достаточно типичным для этой части Новой Земли — горные хребты один за другим
тянулись вдоль побережья, постепенно повышаясь в глубь суши, сверкая в лучах
незаходящего солнца многочисленными ледниками на склонах. Вся эта горная система
поперек побережья рассекалась многочисленными заливами-фиордами, которые поморы
издавна называли по своему губами, и этот термин в знак признания их заслуг
остался в топонимике Новой Земли. Такие зали-вы-фиорды-губы, разрывая хребты на
обособленные друг от друга куски, вторгались в глубь Новой Земли на десятки
километров, отчего пейзаж архипелага приобретал необычайную зрелищность и
перспективу. В самих губах между пересекавшими их хребтами существовали так
называемые расширения-ледянки, в которых лед сохранялся с наступлением лета
даже тогда, когда на открытом побережье от него не оставалось и следа. Такой
экскурс в особенности топонимики Новой Земли необходим, поскольку является
местной особенностью, без которой обойтись невозможно. Отметим также, что в те
времена изучение рельефа входило в компетенцию геолога, и неудивительно, что
Русанов уделял ему в своих работах много места.
На пути к конечной цели своего маршрута — полуострову
Адмиралтейства Русанов пока не вел особых научных наблюдений, используя свой
вояж лишь для попутной рекогносцировки — разведки побережья на будущее, одновременно
отмечая все несовпадения в описаниях предшественников. Природный процесс здесь
проходил настолько интенсивно (о чем он уже знал по прошлым экспедициям на
примере ледников), что его эффект проследить было несложно. Разумеется, он
отмечал также места наиболее благоприятных стоянок, скопления плавника на
берегу для костров, наличие поблизости пресной воды, — все то, что
облегчает жизнь человека в этом суровом краю, его быт и безопасность.
Обычно начало маршрута сопровождается массой
непредвиденных мелких случайностей. Каждый новый участник по-своему
приспосабливается к новой обстановке, стараясь «вписаться» в нее и одновременно
уясняя свое место в грядущих событиях. Все, как в любом новом коллективе на
материке, не считая окружающей обстановки, которая не прощает многого из того,
что сходит с рук где-либо в средней полосе России. Все точно так же происходило
и в этом плавании, когда Русанов впервые отвечал не только за его результаты,
но еще за доверившихся ему ненцев, у которых он сам многому научился за две
прошедшие экспедиции. Хотя на пути к цели — полуострову Адмиралтейства — было
не до науки, она оставалась в его мыслях постоянно — наукой ему предстояло
заниматься много (причем сколько понадобится) уже при возвращении к «стану»
экспедиции. Именно тогда он впервые оценил недостаток такого похода
туда-обратно, когда одно направление движения выходило «холостым», то есть без
наблюдений. В будущем он старался избегать подобных ситуаций.
Однако условия похода не способствовали исследованиям.
Вот отрывки из дневника Русанова для характеристики морской стихии на траверзе
мыса Черницкого: «Кажется, я никогда не видал таких огромных и таких яростных
волн. Но как красивы эти призрачные, сине-зеленые водяные чудовища с их развевающимися
косматыми белыми волосами из морской кипящей пены.
И самоеды, и я утомились: уже почти сутки плывем мы,
не выходя из лодки. Теперь дует хороший попутный ветер с туманом. Страшно
холодно. Термометр показывает 4 выше нуля, ветер пронизывает одежду, брызги
волн леденят лицо и руки. Туман спустился и наконец совсем лег на волны. Стало
ничего не видно, кроме замкнутого узкого круга бушующих волн. Мы, однако,
быстро идем по компасу к северу под всеми парусами. Окутанный туманом берег
давно пропал из виду. Но мы верно идем вдоль берега: это доказывает шум прибоя,
то отдаленный, то сильный, словно пушечный выстрел. Попади наше старое, с
разбитым килем суденышко в этот прибой, и я уверен, что оно разбилось бы в
щепки» (1945, с. 117). О собственной судьбе, как и остальных, ни слова… Еще
одно новое обстоятельство — Русанов впервые столкнулся с волнением на открытых
морских акваториях: в 1907 году он плавал с ненцами только по Маточкину Шару, а
в 1908 году с французами — в Карском море, где волнение умерялось льдом. Здесь
же дело обстояло иначе.
В таком же тумане в ночь с 25 на 26 июля он вывел свое
суденышко к мысу Спидилл на полуострове Адмиралтейства, тому самому, где в 1676
году капитан Джон Вуд после крушения судна устроил для своего экипажа грандиозную
пьянку, пытаясь хоть таким образом решить проблему Северо-Восточного прохода.
Увы, не только славными подвигами известны полярные мореходы…
Кое-как определившись по столь памятному у полярников
ориентиру, Русанов сменил курс на восточный и утром
26 июля стал лагерем в заливе Садовского. «Сильная
усталость и бессонная ночь взяли свое, — сообщает русановский
дневник, — и я заснул на камнях, в мокрой одежде, прежде чем была
поставлена палатка и готов чай. Самоеды, набрав сухих, давно выброшенных морем
дров, развели костер и разбудили меня, когда закипел чайник и сварился суп из
пингвинов. (Так Русанов неправильно называет новоземельских кайр, внешне
напоминающих антарктических пингвинов. — А К.) Как вкусен показался нам
этот слегка отдающий рыбой суп и горячий ароматный чай» (1945,
с. 117–118). В опубликованных отрывках из личного дневника исследователя
присутствует все — от духовных поисков и полета интеллекта до деталей полевого,
не слишком уютного быта, но такова экспедиционная жизнь в своей триединой сути
— духовной, интеллектуальной и элементарно мускульной.
|