Глава 6. Приобщение к Новой Земле
(1907–1908)
Смотрю в окошко, озадачен,
На что сей остров предназначен.
Д. Г. Байрон
«Куда и с какой целью тут путешествовать?»
— Все благоразумные люди задавали себе этот
вопрос, но удовлетворительно разрешить не смогли.
М. Е. Салтыков-Щедрин
Очередной судьбоносный город на жизненном пути
Русанова, такой русский и вместе с тем самый необычный из множества русских
городов. Не просто первый русский порт, а центр, цитадель единственного
русского сообщества, где жизнь каждого издавна определялась его связью с морем,
да каким — не Средиземным и даже не Бискайским заливом, а Ледовитым океаном.
Особый народ — поморы, со своим певучим говором, такими словечками и оборотами,
которые приезжий из столиц или из средней полосы России не сразу уразумеет.
Морской образ жизни сформировал свою образность и свой словарный запас: голомя
— дальше в море, бережнее — ближе к берегу, губа — большой залив, гурий —
опознавательный знак на берегу, беть — встречный ветер, кошка — отмель и
т. д., не говоря о промысловых терминах. Немало поморских словечек
почерпнул отсюда и современный русский язык: снежный заряд, заструги, полынья,
торосы и множество других. «Архангельский город — всему морю ворот» — так
определяют значение своей поморской столицы обитатели. Роль Архангельска в
освоении и изучении Новой Земли велика и до того дня, когда герой настоящей
книги вновь прошел по его тесовым тротуарам, вернувшись сюда из Парижа. Теперь
город был базой Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана, связанной
с именами Вилькицкого-стар-шего, Варнека, Седова, Морозова, Колчака и других
представителей ученого племени моряков, которые даже среди выпускников Морского
корпуса почитались морской интеллигенцией.
Русанов здесь не впервые, но на этот раз Архангельск
определил его дальнейшую деятельность до самого конца жизни. Вот каким увидел
город того времени другой будущий полярник:
«У этого города в те годы было три совсем разных лица.
Одно… — облик типичного провинциального городка… Имелась здесь главная улица
(Троицкий проспект. — В. К.) с двухэтажными домиками, вывески на них,
герань на окнах и занавески, на перекрестках улиц, у губернаторского дома с
колоннами и, конечно, у участка — стояли крашенные в елочку черным и белым
полицейские будки, улицы были окаймлены шаткими деревянными тротуарами,
спасавшими пешеходов от непролазной грязи. У края базарной площади блестел
куполами кафедральный каменный собор… К соборной площади примыкал старинной
постройки облезлый гостиный двор, в нем ряд мрачных купеческих лавок с железными
дверьми… За гостиным двором начинался нижний базар с горами деревянной и
глиняной посуды и щепяного товара, тут же рядом толкучка, харчевни и кабаки…
Второе лицо Архангельска не кидалось в глаза… Это лицо
открывалось… когда миновав бесконечно длинную улицу и соборную площадь, новый
человек, знакомившийся с городом, решался пройти его до окраины. За старинным
зданием таможни вид улицы резко изменялся… Улица пряма, чиста, прочные тротуары
не хлябают под ногой, по сторонам утопают в зелени опрятные, обшитые тесом
крашеные домики, перед фасадами, за прочными решетками везде палисадники с
газонами и клумбами, мощеные дворы, всюду телефонные и электрические провода…
Это немецкий Архангельск, здесь жили настоящие хозяева северного края, все
принадлежало обитателям чистого и аккуратного городка.
И третьим лицом Архангельска была набережная… Ширь
могучей Двины, то спокойной, то бурной, как море, шум и бодрые крики в порту,
на судах, стоящих у портовых пристаней и на якорях, движение поморских шхунок,
карбасов, ботов, раныиин, клиперов и океанских бригов, гудки огромных океанских
пароходов, разноязычный говор на пристанях, странная жителю средней России не
сразу понятная речь поморов, острый запах трески, сложенной высокими грудами…
носился над городом всюду, — и самое яркое на берегу — бодрость и
вольность движений людей, недавно пришедших с моря или собирающихся вновь
отплыть, быть может на годы, энергичные, с морским загаром лица… Вглядываясь в
черты этого третьего Архангельска, я заражался его движением».
Неудивительно, что эта «инфекция» поразила и Русанова
— вернее, он приехал сюда, чтобы подхватить ее.
Продолжу затянувшуюся цитату из Н. В. Пинегина, благо
она имеет прямое отношение к Русанову: «Крепла мысль: здесь множество
возможностей. Нужно быть большим мямлей, чтоб не воспользоваться ими, не
ухватиться за случай поехать на Белое море, а может быть, и дальше» (1952, с.
19). Кто-кто, а Русанов-то уж никак мямлей не был…
Можно не сомневаться — подобные же мысли одолевали на
берегах Двины и самого Русанова, даже если он и не поделился ими с кем-либо из
близких людей. А куда могло потянуть еще геолога (а таковым, несомненно, он уже
был) с берегов Двины? В какие-то иные места, о которых уже были сведения, хотя
бы предварительного характера. Например, на Тиманский кряж, обследованный Ф. Н.
Чернышевым в 1889–1890 годах, или на Южный остров Новой Земли, где тот же
исследователь побывал в 1895 году, а то и на Кольский полуостров после финской
экспедиции В. Рамзая, А. Петрелиуса и других. И только в письме от 8 июля 1907
года (за двое суток до отплытия парохода) место будущих исследований названо
вполне конкретно: «Через день большой прекрасный пароход унесет меня в
Ледовитый океан, на край света, на Новую Землю» (1945, с. 382). Возможно, все
решила встреча со студентом-орнитологом из Харьковского университета Л. А.
Молчановым — вдвоем на незнакомой местности с незнакомыми условиями работать
все-таки легче, чем в одиночку. В любом случае следует поблагодарить студента
из Харькова — он не только своим участием помог герою настоящей книги, но и
описал за него перипетии событий 1907 года на Новой Земле — сам Русанов этого
так и не сделал.
|