Работа мотора, от которой зависело так много,
продолжала внушать самые серьезные опасения, причем неоднократно. Запись в
дневнике Русанова за 9 августа: «Поспешили сняться с якорей и пошли под
мотором, который, наконец, начал работать, хотя и плохо. Я распорядился
поставить кливер, питая мало надежды на мотор. Стало покачивать. Едва
двигаемся. Мотор стал. Нас быстро понесло назад. Судно идет по ветру и не
слушается руля. Поставили большой зарифленный парус и пошли обратно. Бросили
якорь очень близко от того места, где только что перед этим стояли…». Самый
подходящий момент, чтобы начать проклинать злую судьбину и жаловаться на ее
превратности, — однако как бы не так… «Тизенгаузеном был снят залив,
лежавший рядом с заливом Рейнеке, к востоку от него; этот залив также не был
нанесен на карты, как и залив Рейнеке. Вообще часть Новой Земли к
северо-востоку от Петуховского Шара пришлось не исправлять, а широко пополнять
новыми топографическими данными. И если бы у нас не было моторной шлюпки, то
едва ли мы успели за короткое полярное лето снять что-либо, кроме одного залива
Рейнеке» (1945, с. 197). Отметим, что новый неизвестный залив восточнее залива
Рейнеке был известен поморам как губа Охальная (Евгенов, 1930), позднее он был
назван Самойловичем (1929) в честь президента Академии наук Карпинского.
Читатель, знакомясь с русановскими документами,
невольно ждет — когда же прояснится ситуация с мотором, а вместо этого следует
перечень очередных достижений экспедиции в виде находок очередных торфяников,
реликтовых озер, описаний охоты и т. д. и т. п. Правда, на следующий
день движок удостоился упоминания, но опять-таки на фоне очередных достижений
экспедиции: «10 августа. Тизенга-узен и Вылка вчера во время съемки обнаружили
существование пролива к востоку (западное устье Никольского Шара. — В.
К.), поэтому решено было идти этим проливом. Мотор, хотя и со стуком, но начал
работать» (1945, с. 178). Пусть читатель сам догадается, что по мысли автора
дневника важнее — очередные результаты экспедиции или барахлящий двигатель.
В тот день «Полярная» одолела весь Никольский Шар,
общей протяженностью до 20 километров, оставляя справа Кусову Землю, довольно
большой остров с береговыми сланцевыми обрывами и холмистой тундровой поверхностью
бурых оттенков в преддверии осени. Сейчас все внимание экипажа было устремлено
вперед в ожидании встречи со льдами, создавшими Карскому морю мрачную славу
ледяного погреба. Миновали Железные ворота у входа в Логинову губу, откуда
открывался обзор на Карские Ворота — никаких признаков льда прямо по курсу в
пределах видимости. Вот и губа Каменка, где когда-то зимовал Пахтусов. «Впереди
к востоку расстилалось сверкающее ласковое, слегка волнующееся и совершенно
свободное от льдов Карское море. Льды остались позади, к западу у Саханихи. В
Карских Воротах, где встреча с ними казалась особенно опасной, их не было, на
поверхности моря не плавало ни одной льдинки» (1945, с. 179). Припомнив всех,
кто потерпел здесь неудачу, Русанов пытался оценить открывшуюся картину —
удачная случайность или определенная закономерность, и если последнее, то —
почему? На раздумья ушли сутки, которые он использовал для маршрутов в
окрестностях Каменки с посещением развалин зимовья Пахтусова в 1832/33 году и
могил участников его экспедиции, отмеченных высокими крестами. Пока
устраивались на очередной стоянке и готовили плотный ужин, Русанов собрал
обильную ископаемую фауну, по предварительной оценке относившуюся к девону.
Выход на следующий день сорвался из-за поднявшегося ветра, угрожавшего аварией
фансботу, который по-прежнему вели за собой на буксире. Пришлось возвращаться
на прежнюю стоянку, где Русанов с Тизенгаузеном продолжили сборы ископаемой
фауны. Новое обнажение, богатое девонскими гастроподами, головоногими и
пластинчатожаберными, оказалось на северо-восточном берегу небольшого острова
прямо против руин зимовья Пахтусова. «На развалинах избушки Пахтусова на груде
печных кирпичей выросла травка, которую при нашем приближении мирно пощипывали
гуси» (1945, с. 180). Однако не воспоминания о прошлом владели сейчас
участниками плавания — их взгляд невольно устремлялся к востоку в поисках
подозрительной белизны у горизонта, но ничто не нарушало морского пейзажа.
Русановский вояж по Карскому морю — все та же глубокая
разведка, продолжение начатой годом раньше на «Дмитрии Солунском», хотя и менее
обеспеченная научными наблюдениями — без проведения гидрологических станций,
поскольку исследователь не располагал необходимой аппаратурой. Дрейф
предшествующих экспедиций (А. А. Борисова в 1900-м и герцога Орлеанского в 1907
году) как-будто свидетельствовал о направлении течений вдоль карского побережья
Новой Земли к югу, однако в этом следовало убедиться лично. Разумеется,
геологические наблюдения на этом же побережье обещали ценный материал. Наконец,
следовало оценить возможности будущей колонизации на этих берегах, тем более
что его предшественники Борисов и Носилов уверяли о тамошних богатых охотничьих
угодьях. Такими соображениями руководствовался, очевидно, Русанов, приступая к
плаванию по Карскому морю.
12 августа началась самая сложная часть экспедиции
1911 года, причем в нелучшей ситуации: «Мотор стучит, как телега с железом по
ухабистой мостовой, и чем дальше, тем сильнее. Работает он неравномерно — то
заспешит, то затихнет. Наконец, мотор отчаянно застучал, захрипел и…
остановился. Поставили паруса, но это мало помогало горю. Они беспомощно
повисли на реях, колотясь о мачту от мертвой зыби» (1945, с. 180). Опасались
льдов, а теперь главная угроза исходила от собственного движка… Это произошло
вблизи обрывистого мыса Меншикова, за которым в глубине Новой Земли
простирались низкие увалистые пространства буровато-зеленой тундры. Кое-как в
полном смысле ковыляя, где под парусами, где на рывках то и дело глохнувшего
мотора, обошли этот мыс, за которым последовала смена курса на
северо-северо-западный. Арктика настежь распахнула перед смельчаками свои
Карские Ворота, освободив их от ледового затора, — не воспользоваться этим
было просто невозможно. Пока продолжалась возня с мотором, ветер зашел с кормы,
с каждым часом набирая силу, — оставалось только поднять паруса, не рискуя
в сгущавшихся сумерках приближаться к ровному, лишенному каких-либо заметных
ориентиров удивительно однообразному берегу, окаймленному в темноте белой
полосой прибоя.
|