О пребывании Русанова и Жан в Архангельске (куда они
приехали по железной дороге, чтобы далее отправиться на рейсовом пароходе
«Ломоносов» в Александровск, на встречу с Кучиным на борту «Геркулеса») известно
со слов тогда еще совсем юного гида, роль которого исполнила шестнадцатилетняя
выпускница Мариинской гимназии этого города
Ксения Минейко (в замужестве Ксения Петровна Гемп),
скончавшаяся, перешагнув столетний жизненный рубеж, всего несколько лет назад,
будучи доктором биологических наук и обладателем всех мыслимых почетных званий
— гражданина Архангельска, члена Географического общества, профессора
Поморского государственного университета и т. д. и т. п., живая
память Архангельска, сохранившая до конца здравый ум и присущий ей интерес к
окружающей жизни. Эта обаятельная женщина из далекого для нас Серебряного века
охотно делилась воспоминаниями своей молодости, ознаменовавшейся встречами со
многими достойными людьми, среди которых оказались и Русанов с Жюльеттой Жан.
Наша беседа состоялась осенью 1983 года, в мое очередное возвращение из Арктики
через Архангельск.
— Русанов встречался с моим отцом, который,
будучи портостроителем, по своей работе имел отношение и к Се-верному морскому
пути, и к Новой Земле, так что у них было много тем для обсуждений, включая
общую деятельность в Обществе изучения Русского Севера. Владимир Александрович
имел очень европейскую внешность и производил впечатление весьма культурного и
интеллигентного человека, что и подтверждалось всем его поведением в обществе и
манерой держаться с людьми, вести разговор. На словах не резок, а в поступках —
мог… В одежде была определенная нарочитая небрежность… Мой отец не считал его
плавание в Карское море авантюрой, но думал, что Русанов не говорит всего,
что-то скрывает, а в таких делах не скрытничают… Нет, он не пустился бы, как
Седов, жертвовать жизнью, но он не говорил всего, хотя отец считал его весьма
дальновидным. Похоже, какой-то замысел использовать «Геркулес» по-своему у него
существовал заранее.
Помню, что его лекции о Северном морском пути вызвали
массу вопросов и много возражений. Почему-то никто из биографов не обратил
внимания на его просветительскую деятельность, а он ведь выступал много, и в
Обществе по изучению Русского Севера, по гимназиям, и где-то еще… Помню и
другое — я видела его новоземельские геологические коллекции не однажды.
Почему-то одно время они оказались в Доме колхозника. Похоже, что одно время их
использовали в качестве учебного пособия.
Русанов при выступлениях подхватывал любую рекламу,
отвечал остроумно, едко… (В отличие от Седова — тот деловито, досконально.) Но
вся архангельская общественность осуждала Русанова за его статью в «Речи» по поводу
экспедиции Седова, тем более что обоих в городе знали достаточно хорошо. Я бы
сказала, что эта статья произвела шокирующее впечатление, причем со стороны
Русанова это был весьма неожиданный поступок.
По словам Вылки, Русанов в экспедиции был очень
нетребователен, смел, неприхотлив. Вылка вспоминал, как он, например, в
маршрутах при недостатке еды мог питаться одной морской капустой. Каких-либо
политических взглядов или симпатий не проявлял, но отличался поведением от
ссыльных — те были достаточно открытые, веселые, общительные, но в этом скорее
сказывался уже его возраст — он был значительно старше их…
Петь любил. Репертуар? Помню, «Не шей ты, мне.
матушка, красный сарафан», «Среди долины ровные…». Еще Вылка говорил — про
дубочек-то я слыхал… Сядет, обнимет колени и поет… Вьитку он дважды приглашал в
поход на «Геркулесе»…
Почему-то многие представляют Жюльетту Жан хрупкой,
изящной парижанкой — совсем не так. Она была крупная, высокая, примерно одного
роста с Русановым и ходила, держась прямо, как солдат. На всех фото она больше
всего похожа на себя там, где снята с Русановым в зюйдвестке, видимо, на палубе
«Геркулеса». Она говорила мне, что на медицинский пошла по настоянию Русанова и
готовилась к какой-то экспедиции, но просила меня не посвящать в наш разговор
самого Русанова. Ее определенная сдержанность и молчаливость с нами были,
видимо, от непривычной обстановки, но Владимира Александровича она, конечно,
обожала, и ее появление в той последней экспедиции, конечно, не было
случайностью. Он был к ней внимателен, порой подчеркнуто, но не горел… Видимо,
в полной мере его чувства остались с той, с первой, с Марией Петровной — сердцу
не прикажешь… Он был все-таки однолюб, до конца, по-русски.
— Но ведь они познакомились уже года два спустя
после смерти Марии Петровны… Прошло еще четыре года, прежде чем он написал о
ней как о невесте в Орел… — решил уточнить я.
— Бывают ситуации, — ответила Ксения
Петровна, — когда время не властно, — похоже, это тот самый случай.
— Означает ли это, что инициатива исходила от
нее?
— Вы мыслите слишком прямолинейно, по-мужски, а
жизнь сложнее… Но элемент чего-то похожего, видимо, был. Ведь ему было очень
плохо в своем веселом Париже, и она по-своему понимала это, помогла пережить
ему это очень сложное время. Нет, она не была легкомысленной изящной парижаночкой
— скорее, это была женщина, которая устала ждать подарков от судьбы, и, видимо,
это сыграло свою роль в их сближении. По крайней мере такой я ее запомнила,
когда водила по Архангельску. Для нее это был необычный город, весь из дерева,
включая тротуары. Особое впечатление на нее произвел Смольный буян, там где
теперь проходит железная дорога от моста через Двину к вокзалу по
железнодорожной насыпи. А тогда там было необозримое пространство бочек с
песком, варом, дегтем, со всем тем, что нужно для деревянных парусных судов.
Воздух буквально густел от запаха смолы…
|