Несчастью верная сестра
В 1968 году в фондах Иркутского краеведческого музея я сфотографировал пять небольших акварельных портретов. Типичные миниатюры 10—20-х годов XIX века. Период романтизма. Дамы в изысканных туалетах, мужчины с проборами и пышными жабо. Расширенный рукав женского костюма — гигот моутон,— обилие кружев, цветов, воздушных накидок и крошечные башмачки порождают иллюзию легкости, невесомости, хрупкости. А у мужчин мертвенный налет бледности на щеках. Он скрывает байронические страсти демонические угрызения совести. Такова мода, такова эпоха.
Но кто автор миниатюр? Кто изображен на них? Как они попали в Сибирь? Имеют ли какое-нибудь отношение к декабристам?
Техника исполнения миниатюр высокая, и на память приходят три имени: Брюллов, Соколов, Бестужев. Работы любого из них могут иметь прямое отношение к декабристам или Пушкину. Волнуют даже малейшие сведения по иконографии, относящейся к ним, а здесь сразу пять портретов. Кто же автор?
Брюллов быстро отпадает — рука не его и каталоги его работ, сохранившихся и утраченных, хорошо известны. Не совпадает.
Отпадает и Бестужев. Его самая первая работа относится к 1828 году, а на портретах более ранняя датировка. Остается Соколов Петр Федорович, академик акварели, виртуоз, энциклопедист миниатюры. Государственные деятели, ученые, художники, придворный круг, мещане, чиновники, офицеры — вот его диапазон. Им писаны портреты Н. Н. Раевского — героя Отечественной войны 1812 года, Е. П. Бакуниной, первой любви Пушкина, А. И. Тургенева — друга Пушкина, молодого Н. М. Муравьева за год до восстания на Сенатской площади, Клодта — выдающего скульптора, Пещурова — дворянина, негласно надзирающего за Пушкиным, Александрины Муравьевой, умершей на руках подруг в 1832 году в Петровском Заводе, и множество других.
Современники передают, что искусство Соколова не знало срывов — он писал неустанно несколько десятилетий подряд.
М. Н. Волконская осенью 1826 года пишет мужу в Сибирь: «Соколов ожидает меня, чтобы писать для тебя ко дню твоего рождения мой портрет и портрет нашего ребенка».
Алаксандрина Муравьева, уезжая в Сибирь, берет с собой портреты детей, писанные кистью Соколова.
«Дорогая маменька, закажите для меня Соколову портреты детей... Те, что делал с них Соколов, были очень похожи, и я храню портрет Миши как реликвию» — Муравьева свекрови.
Значит, автором акварелей, хранящихся в Иркутском художественном музее, можно предполагать Соколова? Нет. Известно, что Соколов всегда подписывал все свои работы — на акварелях подписей нет. Значит, ни Брюллов, ни Бестужев, ни Соколов. Кто же тогда?
Судить безапелляционно о тонкостях портретного жанра, о манере и особенностях того или иного художника для меня большая смелость — я не искусствовед. Надо только искать, сравнивать, бесспорно знать.
Перебираю доступную мне иконографию XIX века — старые иллюстрации, репродукции, альбомы, журналы, книги, наконец обнаруживаю полное сходство одной акварели с портретом великой княгини Елены Павловны. Портрет помещен в сытинском издании «Великой реформы».
Елену Павловну упоминают все мемуаристы XIX века — Боборыкин, Кони, А. С. Тургенев, о ней пишут в письмах Пушкин, Гоголь, Рубинштейн, Пирогов. Ее имя прочно связано с культурной жизнью России. Женщина тонкая, умная, она была женой Михаила Романова, человека «колоссально необразованного».
Значит, искать действительно надо там, в начале века, поближе к столице.
Об остальных портретах я узнал от Т. Ф. С.— милой интеллигентной женщины, бывшей владелицы их.
— Да, - подтвердила она,— это А вот это...
И она рассказала о каждом портрете. Не стоит останавливаться на всех — они не представляют особого интереса, но об одном не рассказать нельзя.
Молодая красивая женщина. Большие глаза, крупные локоны, цветы. Воздушный шарф обволакивает голову и грудь. Волнующая утонченность, поэтичности. Так любил изображать молодых красавиц французский художник Изабе — популярный в Европе в первой четверти прошлого столетия.
Первая направленность предчувствия меня не обманула. Портрет действительно относился к декабристам.
— Это Софья Григорьевна,— говорила Т. Ф. С. сестра Сергея Григорьевича Волконского.
А с именем Софьи Григорьевны связаны некоторые периоды жизни декабристов в Сибири.
Мария Николаевна Волконская вспоминала первые дни после ареста мужа: «Моя золовка, Софья Григорьевна, должна была приехать в скором времени. Я терпеливо ждала познакомиться с этой сестрой, которую муж мой обожал. Я много ждала от ее приезда»
Еще бы! Жена министра двора, Софья Григорьевна имела сильное влияние в свете и, как многие родственники декабристов, старалась облегчить их участь.
Находясь в заточении, Сергей Григорьевич передал ей записку на французском языке: «Милый друг, эта записка, посылаемая мною к тебе тайно, умоляю сохранить ее в тайне, иначе ты погубишь меня и подателя ее. Я очень боюсь, чтобы меня не отправили, не дав даться с тобою. Поэтому я говорил посланному и натаивал, чтобы он дал тебе знать об этом, не боясь пугать тебя, и тогда, хотя я буду уже далеко от своей тюрьмы, по крайней мере, ты будешь знать, что я уже не здесь и займешься тем, чтобы доставить мне все необходимое, чем ты хочешь меня снабдить».
Должно быть, брат и сестра успели обменяться соображениями, «чем и как снабдить», потому что вскоре после отправки декабристов в Сибирь Софья Григорьевна снаряжает обоз всяких вещей в сопровождении комиссионера. Комиссионер в дороге умирает, но бывший крепостной Павлов доставляет все по назначению.
Уезжая, Сергей Григорьевич просит сестру заботиться о молодой жене, недавно ставшей матерью. Он дарит Софье Григорьевне портрет Марии Николаевны с трогательной надписью: «Поручаю заботам моей доброй сестры Софьи ту, которая составила мое счастье, разбитое мною».
Софья Григорьевна собрала и проводила Марию Николаевну к мужу в Сибирь. Ей, статс-даме, связанной условиями придворной жизни, нечего было и мечтать о поездке к брату. Но после смерти мужа, министра двора, ее уже ничто не сдерживало, и она, спустя почти тридцать лет, добивается разрешения на поездку и едет в Сибирь. Царь выражал недовольство, но она настаивала, и, отобрав у нее подписку, что «не будет ни с кем входить в переписку, не соответствующую обстоятельствам, а при возвращении не примет ни от кого писем и вообще будет поступать с тою осторожностию, которой требует положение ее брата в Сибири», ей разрешили ехать.
Это была уже не та молодая красивая женщина, которую помнил Сергей Григорьевич. Софье Григорьевне было к семидесяти. Но ни трудности, ни дальность пути ее не остановили.
Справедливость требует сказать, что к тому времени между Софьей Григорьевной и Сергеем Григорьевичем возникли некоторые недомолвки и разногласия относительно части наследства, но тем не менее Сергей Григорьевич по-прежнему любит сестру и даже благоговеет перед ней.
В письме к Пущину от 28 июня 1854 года пишет:
«Вы, вероятно, знаете о счастливом для меня событии — приезде моей сестры ко мне... Ты не можешь вообразить, друг мой, всю радость этого для меня свидания. Нету слов, чтобы благодарить бога и ее за это V неоценимое для меня пожертвование...»
Целый год прожила Софья Григорьевна в Иркутске.
«Двадцать восемь лет разлуки не охладили ее любовь ко мне, сижу с ней и не нагляжусь, проходят дни как минуты»— Волконский Пущину.
«Я помолодел душой и сердцем».
Вместе с братом Софья Григорьевна проехала Забайкалье. Она посетила декабристские места, поклонилась могиле Лунина в Акатуе, останавливалась в Петровском Заводе, Чите, Селенгинске, Кяхте, гостила у Горбачевского.
В 1855 году иркутский летописец пишет: «В июле месяце из Иркутска выехала статс-дама, светлейшая княгиня Софья Григорьевна Волконская... прибывшая в Иркутск еще в прошедшем 1854 году для свидания с братом, государственным преступником Сергеем Григорьевым, проживающим в Иркутске».
Портрет Софьи Григорьевны писал Изабе.
Когда в 1815 году, после победы над Наполеона русский царь поехал на конгресс в Вену, то вслед ним двинулись многие дворяне. Этого требовали традиции и, кроме того, Европа переживала бурную пол су политической жизни. Приехали в Вену и Волконские — Сергей Григорьевич, Софья Григорьевна, Зинаида Александровна, тогда еще молодые люди. В Вену был приглашен Изабе — ему заказали огромный парадный портрет-картину «Венский конгресс». Он работал над этой картиной, но исполнял и массу небольших частных заказов. Трое Волконских заказали свои портреты. Копия с портрета Сергея Григорьевича находится в музее Пушкина в Ленинграде. Местонахождение подлинника неизвестно. Неизвестно и местонахождение подлинника портрета Софьи Григорьевны. С ее портрета была сделана отличная копия, она-то и хранится в музее.
Когда основные вопросы относительно портрета Софьи Григорьевны были выяснены, я сделал публикацию в газете «Советская молодежь», но вскоре произошло нечто, заставившее меня пересмотреть все заново.
В июле-августе 1970 года я был в Ленинграде в музее-квартире Пушкина на Мойке 12, познакомился с Людмилой Петровной Февчук, автором книги «Личные вещи Пушкина».
— Уезжала Волконская в Сибирь вот из этого дома, где мы находимся. Это был 1826 год, и Пушкин еще здесь не жил. Дом этот принадлежал Софье Григорьевне, и она проводила Марию Николаевну в Сибирь. Десять лет спустя она сдавала нижние этажи дома Пушкиным...
Обойдя комнаты музея, я надеялся увидеть портрет Софьи Григорьевны. Но портретов ее не было. Поспешил к Людмиле Петровне.
Я не видал ни одного портрета Софьи Григорьевны.
У нас их вообще нет. Ее портретов пока не найдено.
— Есть, найдено. Есть у нас в Иркутске — и я рассказываю все. Правда под рукой не оказывается даже фотографии, показать нечего, но радости это не убавляет.
— Это прекрасно. Вы пришлите нам фотокопии. Обязательно. Но проверь те все, чтоб доказательно...
Но доказательств у меня не было. Был рассказ Т. Ф. С., легенда, но не доказательства.
Приехав домой я снова занялся портретом. Прошел год. Выявлялись разные подробности, а доказательств не было. Портрет Софьи Григорьевны оставался для меня портретом Софьи Григорьевны, но однажды, просматривая богато иллюстрированное издание «Истории Петербурга» увидал именно этот, а не какой-то другой портрет. Наконец-то!
Локоны, цветы, шарф. Но подпись другая: княгиня Зинаида Александровна Волконская». Волконская, да не та. Зинаида, не Софья. Сравниваю фотокопию с гравюрой — никакой разницы, две копии одного и того же портрета. Но теперь добираться до истины проще. Портретов Зинаиды Александровны известно множество. Ее рисовали Изабе, Мюнере, Бенвенутти. Сравниваю и убеждаюсь — да, это не Софья Григорьевна, а Зинаида Александровна. Значит, портрет Софьи Григорьевны неизвестен. Значит, Зинаида Александровна. Ее имя тоже прочно связано с декабристами и Пушкиным.
Следуя в 1826 году в Сибирь, Мария Николаевна остановилась в Москве у невестки Зинаиды Александровны. В ее доме собирались виднейшие поэты, актеры, музыканты. Это ей посвятил Пушкин восторженные стихи:
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновенья,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений.
Было от чего прийти в восторг поэту. Зинаида Александровна — талантливая и красивая женщина. Поэтесса, художница, композитор, она и убеждения свои разделяла с лучшими людьми эпохи. Ее салон был средоточием свободомыслия. Известен полный донос М. М. Фока, где между имен Рылеевой, Сутгофа, Миклашевой, Горецкого и Мордвиновой стоят имена Зинаиды Александровны и генеральши Коновницыной, племянник которой был декабристом.
«Между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство — княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием для всех недовольных, и нет брани злее той, какую оне извергают на правительство и его слуг. Вот эпиграмма на князя Куракина, повторяемая во всех обществах и возбуждающая общий смех, так как дает повод к бесконечным комментариям:
Велик и славен был
Куракин в жизни сей!
И подданных морил,
И погребал царей.
Да, намеков здесь много. Павел был убит, «погребен» с ведома Александра! И ассоциация имени Куракина с роскошью и развратом, в котором вельможа прожигал жизнь, тоже метит в Александра. A Hиколай — его брат! Уж он ли не морит подданных? С этого, кажется, началось его царствование.
Донос Фока датирован августом 1826 года, а в декабре Зинаида Александровна устраивает в честь Марии Николаевны великолепный прощальный вечер, была демонстрация. Ничем не замаскированный сочувствия декабристам. Зинаида Александровна гласила лучших артистов Москвы. На вечер приехали Пушкин и Веневитинов. На этом вечере Пушкин прочитал свое послание «Во глубине сибирских руд».
«В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей третьей невестки. Она меня приняла с нежностью и добротой... Я была в восторге от чудного итальянского пения, а мысль, что слышу его в последний раз, усиливала мой восторг. Я говорила им: «Еще, еще, подумайте, ведь я никогда больше не услышу музыки». Тут был и Пушкин, наш великий поэт... Он хотел вручить свое «Послание узникам» для передачи сосланным, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александре Муравьевой».
Целый вечер Волконская разговаривает с Пушкиным. Он припоминает ссылку в Михайловское, может быть, пытаясь утешить ее, вспоминает Пущина. Она потом с дороги напишет и сообщит о Пущине, но не об Иване Ивановиче, а его брате. Вслед за ней Муравьева привезет Пущину пушкинское «Мой первый друг, мой друг бесценный».
Веневитинов, не поэт, а его брат, записал впечатление об этом вечере:
«Когда все разъехались и осталось очень мало самых близких и вхожих к княгине Зинаиде, она вошла сперва в гостиную, села в угол, все слушала музыку, которая для нее не переставала, восхищалась ею, потом робко приблизилась к клавикордам, смела уже глядеть на тех, которые возле них стояли, села на диван... Она всех просила ей спеть что-нибудь, простодушно уверяя, что память этого участия, которое принимают в ее положении, облегчит ей трудный путь в Сибирь». Зинаида Александровна восхищалась подвигом невестки посвятила ей в те дни прекрасные белые стихи.
«О ты, пришедшая в мой дом! Ты, которую я звала своим другом! Хотя знала только три дня. У тебя глаза, волосы, цвет лица, как у девы, рождена на священных берегах. Жизнь твоя запечатлена долг и жертвою. Ты молода, но прошедшее твое оторвано от настоящего. День кончился для тебя, ночь пришла, как приходит зима, еще не остывшая земля накрылась снегом. Я слышу голос твой. Пение твое не умолкнет никогда. Твой голос, твой взгляд, твоя молодость - все отзовется в будущем. Сегодня ты требуешь от меня арфы. Прижми ее к сердцу. Пусть каждый звучит не переставая. Жизнь твоя не есть ли гимн?»
Нет, не случайной прихотью был прощальный бал, данный Зинаидой Александровной, уезжавшей в Сибирь Марии Николаевне.
«Твой голос, твой взгляд, твоя молодость — все отзовется в будущем... Жизнь твоя не есть ли гимн?
Услыхав мольбу молодой женщины: «Еще, подумайте, ведь я никогда больше не услышу музыки - Зинаида Александровна сделала родственнице подарок, который был обнаружен лишь по приезде в Иркутск.
«Моему удивлению и восторгу не было предела, когда я увидела клавикорды, которые моя милая Зинаида Волконская велела привязать сзади моей кибитки тихонько от меня. Это внимание мне тем более ценно, что в то время во всем Иркутске имелось одно фортепьяно, которое принадлежало губернатору. Я села играть и петь и не чувствовала себя уже такой одинокой».
Клавикорды эти затеряны в Сибири. Они изображены на акварели Бестужева «С. Г. Волконский с женой в камере, отведенной им в Петровском Заводе». Музыкальный ящик на четырех точеных ножках, струны расположены горизонтально, клавиши в два ряда. Если бы их найти! Звуки их струн слушал Пушкин. К их клавишам прикасались пальцы прекрасных русских женщин, воспетых Пушкиным в стихах. Эти женщины навсегда остались верными женами, сестрами, подругами декабристов.
Портрет Зинаиды Александровны написан в то время, когда молодые Волконские совершили путешествие в Вену. О том, что их портреты писал Изабе, свидетельствует сам Сергей Григорьевич в своих «Воспоминаниях».
Портрет 3. А. Волконской передан в музей-квартиру Пушкина в Ленинграде.
|